В серых глазах визави плавали льдины. Залевский решил пожертвовать пешку: свое немосковское, хоть и столичное (без уточнений) происхождение – гамбит для обострения игры и быстрейшего ее развития. Усыпить бдительность партнера.

– Я тоже издалека. Просто люблю Москву иногда. Не только за возможности. Вот за такие места, например, – раскинув руки, пояснил Залевский.

Кафе, устроенное в здании начала прошлого века, хореограф находил милым и уютным, чему немало способствовали диванчики, торшеры с мягким светом, все эти баночки притворно домашних варений и солений на подоконниках.

– Сто лет назад здесь располагалась кофейня табачного торговца, а теперь проходят литературные вечера, кинопоказы, – объяснял выбор места Залевский. – Мне напоминает домашние посиделки с друзьями моих родителей.

– Здорово, – сказал парень.

Продолжать светскую беседу не имело смысла. Собеседник не видел ничего вокруг, думал о чем-то своем и подстраиваться под настроение Залевского намерен не был. Казалось, он чего-то ждал от Марина.

– Тебя что-то беспокоит?

– Ну, ты так и не сказал, как тебе мое выступление. Ты тогда в клубе так смотрел на меня… – парень улыбнулся.

– Ты заметил? – удивился Залевский и обрадовался: вот он – заветный рычажок.

– Конечно. Я же вижу публику. Каждого.

– И как я на тебя смотрел?

Хореограф примерно представлял, как это выглядело со стороны. Он хорошо помнил свои ощущения в тот момент и теперь надеялся, что в постигшем его тогда состоянии сладостной идиотии у него хотя бы рот был закрыт.

– Ты спалился, – засмеялся собеседник и вновь нетерпеливо вернул Марина к вопросу, – так как тебе?

Конечно, он хотел это услышать. Он ждал слов. Именно от него, от Залевского. Ведь в первую их встречу, в дурашливой нетрезвой болтовне, в возбуждающем присутствии девушек он не мог спросить о самом важном для артиста.

– Ну, что тебе сказать? Я был… взволнован.

Мальчишка поднял бровь и улыбнулся. Он рассчитывал на что-то другое. На искреннее признание должно быть. Неужели Марин откажет ему в этом?

– Да, меня накрыло. Ты окрутил меня коварно: тембрально, интонационно. Но было кое-что еще… Ты – особенный… Ты удивительно чувственен и потрясающе сценичен. Ты поразил меня.

– Я сейчас заору…

Мальчишка зажал рот ладонями. Глаза его лучились счастьем.

Какой он живой и забавный, усмехнулся хореограф. И сразу стало легче и теплее, возникло желание делиться. Исчезло ощущение шахматной партии.

– Я даже вспомнил, где тебя видел раньше: на талант-шоу. Ты исполнял что-то такое… мощное, я не большой знаток современной эстрадной музыки…

– «Кач» или «медляк»? – засмеялся собеседник.

– Ну, не до такой степени не знаток, – расстроился Залевский, в котором взыграли задетые профессиональные струны. – Ты же понимаешь, что хореограф должен быть музыкально образованным человеком? Настолько, чтобы понимать в деталях структуру произведения, элементарные основы музыки: длительность нот, метр, темп, тональность. А кроме того, мне необходимо знать и держать в голове огромное количество произведений.

В глазах парня читался неподдельный интерес, подкупивший хореографа, и он развил свою мысль.

– Вот, например, как поставить «Петрушку» можно понять именно из музыки, если увидеть, услышать в ней образ тряпичного шута, который своими глумливыми каскадами арпеджио выводит из терпения оркестр, который в свою очередь угрожает ему фанфарами. В общем, не все так просто в моей профессии, как тебе кажется. И это – только один слой. Но я хотел сказать о тебе. Я помню, что в тот момент, когда я смотрел на тебя, мне пришло в голову слово «неистовый». Ты так яростно брал зал, как будто имел на это безусловное право… Пел, как… последний раз в жизни.

Что-то произошло с парнишкой. Погас взгляд? Или ему показалось?

– Любой раз мог и может оказаться последним, – ответил он. – Я очень хотел, чтобы они успели меня полюбить.

– Да, я понимаю, набравший мало голосов вылетает с шоу. Тем не менее, твой образ на шоу показался мне скорее романтическим. Но потом меня увлекла новая работа, и я забыл о тебе. А после твоего выступления в клубе меня перемкнуло дня на три. У меня гастроли в Париже, а я… Но ты со времен телеэфиров изменился. Что-то в тебе появилось такое… даже не знаю… затрудняюсь пока определить.

– Если бы я остался тем романтичным мальчиком, каким пришел в проект, я бы не выжил, – усмехнулся собеседник.

Это заявление не стало для Залевского неожиданностью. Он был уверен, что все эти мальчики рано или поздно прозревают. А некоторые готовы к этому изначально и рано начинают торговать своим телом. И находят в этом не только выгоду, но и определенное удовольствие, если попадут в терпеливые и умелые руки. Но что-то мешало ему в тот момент выказать свой плотский интерес, да и спешить было некуда – ему хотелось вычерпать поверхностное, слизнуть пенку с этого варенья, прежде чем погрузиться в его сладость.

– Я просто таким запомнил твой образ. Не в упрек вовсе.

– Это был не образ. Мне сейчас немного стыдно за мою тогдашнюю наивность. Иногда кажется, что это был другой человек. Очень самоуверенный. Мне казалось, выйду на сцену – порву зал! И порвал! Ты же видел! Я могу! Ты до конца досмотрел? Они же кричали! – Парень с волнением посмотрел хореографу в глаза. – Ты думаешь, наша встреча не случайна?

– Как тебе сказать… так звезды сошлись. В прямом и переносном смысле, – засмеялся хореограф и, стараясь преодолеть волнение, задал, наконец, вопрос, который мучил его со вчерашнего вечера:

– А тебе наш спектакль понравился? Ощущения свои помнишь?

Понял, что сказал не «мой», а «наш», подсознательно желая разделить с труппой ответственность. Оказалось, что ему нужны, просто крайне необходимы слова и ощущения именно этого человека.

– Жуткий дискомфорт, – помолчав, признался мальчишка. – Нервничал очень. Но оторваться не мог. Ты прости, что я не подошел после спектакля. Мне надо было дух перевести. Я чего-то так разволновался – говорить не мог. Я еще пойду.

– Буду рад, – облегченно выдохнул хореограф.

Это, конечно же, ничего не объясняло в поступке его новых друзей, а было, скорее всего, наспех придуманной отговоркой, но все же до некоторой степени спасало чувство собственного достоинства хореографа. И он был благодарен мальчишке за проявленный гуманизм.

– А скажи, как ты подбираешь музыку для спектаклей? – спросил юный собеседник.

Марин вдруг насторожился – отчего-то не поверил в искренность его интереса, заподозрил парня в неуклюжей попытке быть любезным, в показном внимании к собеседнику, в холуйском желании ему потрафить. Был огорчен и почти разочарован.

– Вопрос первокурсника журфака, который притащился на интервью без подготовки и с легкого бодунца, – нахмурился он. – Но я отвечу. Я слушаю много разной музыки, как ты догадываешься, наверное. В музыку мне надо сначала влюбиться. И вдохновляет та, которая открывает мне внутренний мир человека, ее создавшего. Я очень чуток к личному, – сказал Марин и рассердился на себя за вынужденную высокопарность. Но что ж поделаешь, если это были именно те слова, которые отвечали его представлениям о предмете.