Я не понимал, почему мы должны были навещать ее. Бабушка с трудом узнавала нас.

— Мы составляем ей компанию. Тебе тоже было бы приятно, — объясняла мне мама.

Нет, это неправда. Очень неприятно, когда люди видят, что тебе плохо. И если человек умирает, значит, он хочет, чтобы его оставили в покое. И зачем нужно было навещать ее, я так и не понимал.

Я посмотрел на сестру. Она вся дрожала.

И тут я вдруг вспомнил.

Вот идиот! Я ведь знаю, где найти лекарства.

— Придумал. Погоди. Я быстро.

Накрапывал дождик, и я сел в трамвай номер 30.

К счастью, когда выходил из дома, Мартышка полдничал.

Я сел в конце вагона, глубоко надвинув на лоб капюшон флиски. Я — тайный агент, который должен спасти свою сестру, и ничто не остановит меня.

Последний раз, когда мы провожали бабушку в больницу, перед тем, как выйти из дома, она шепнула мне:

— Дорогой, собери с тумбочки все лекарства и спрячь их в мою сумку. В больнице эти проклятые врачи дают мне слишком мало болеутоляющих, заставляют мучиться. Только постарайся, чтобы никто не заметил.

Я сумел незаметно выполнить ее просьбу, никто ничего не увидел.

Я вышел поблизости от виллы Орнелла.

Но когда оказался у больницы, вся моя отвага куда-то улетучилась. Еще раньше я обещал бабушке, что навещу ее один, но так и не выполнил обещания. Мне трудно было говорить с ней так же беззаботно, как у нее дома. А когда приходил к ней вместе с папой и мамой, это вообще превращалось в пытку.

— Давай, Лоренцо, заодно и сдержишь слово, — сказал я себе и окинул взглядом парковку. Машины родителей там не было. В два прыжка я одолел ступеньки крыльца и пронесся по вестибюлю. Медсестра за стойкой оторвала взгляд от компьютера, но успела заметить только мою тень, исчезнувшую на лестнице. Я взлетел прямо на третий этаж. Пробежал по длинному коридору, выложенному бело-коричневой плиткой. Всего три тысячи двести двадцать пять штук. Я сосчитал их в тот день, когда бабушку оперировали. Мы с папой провели тогда в больнице почти весь день, а ее все не вывозили из операционной.

Я миновал комнату медсестер — они громко смеялись — и свернул направо. Навстречу мне двигался, шаркая ногами, живой покойник в голубой пижаме с синей оторочкой. Из глубокого выреза куртки выбивались седые завитки волос. Синевато-багровый шрам пересекал лицо от уха до самого рта. Женщина, сидевшая на каталке, смотрела на картину на стене, изображавшую бурное море. Из двери появилась маленькая девочка, и ее тотчас подхватила материнская рука.

Комната сто три.

Я подождал, пока сердце немного успокоится, и нажал на дверную ручку. Судно было почти полное. Вставная челюсть лежала в стакане на тумбочке. От стойки с капельницей к руке тянулась трубка. Бабушка Лаура спала в кровати с ограждением. Губы обмякли, рот распахнут. Она выглядела такой маленькой и истощенной, что я запросто мог бы поднять ее и унести. Я подошел ближе и посмотрел на нее, кусая от волнения губы.

Какая же она старенькая. Кучка костей, покрытых морщинистой, шелушащейся кожей. Из-под простыни выглядывала нога. Черная, синяя и сухая, как палка. Ступня совсем скрючена, и большой палец так загнут внутрь, словно в нем проволока. От бабушки пахло тальком и спиртом. Волосы, которые она обычно держала в сеточке, теперь были распущены и лежали на подушке длинные и белые, как у ведьмы.

Она выглядела мертвой. Однако на лице не было безмятежного выражения, свойственного покойникам. На нем застыло страдание от непреходящей боли.

Я подошел к изножью кровати и прикрыл ногу простыней. Бабушкина замшевая сумка лежала в шкафу. Я открыл ее и, взяв все флакончики и упаковки с лекарствами, рассовал по карманам флиски. Когда застегивал молнию, услышал за спиной шепот:

— Ло… рен… цо… Это ты?

Я тотчас обернулся:

— Да, бабушка. Это я.

— Лоренцо, ты пришел навестить меня? — Лицо ее исказила боль. Глаза полуприкрыты сморщенными веками.

— Да.

— Молодец. Сядь поближе…

Я опустился на металлическую табуретку рядом с кроватью.

— Бабушка, мне надо бы…

— Дай руку.

Я сжал ее руку. Она была горячая.

— Сколько времени?

Я посмотрел на настенные часы:

— Десять минут третьего.

— Ночи… — Она шевельнулась и слегка сжала мою руку. — Или?

— Дня, бабушка.

Мне надо было уходить. Оставаться дольше опасно. Если увидят медсестры, обязательно скажут родителям.

Бабушка молчала и глубоко дышала носом, словно спала. Потом повернулась, чтобы лечь поудобнее.

— У тебя что-то болит?

Она тронула живот.

— Вот тут… Ни на минуту не отпускает. Мне жаль, что ты видишь, как я страдаю. Как это паршиво — умирать так вот… — Она с трудом произносила слова, словно отыскивала их в пустой коробке.

— Нет, ты не умираешь, — проговорил я, глядя на судно с желтой мочой.

Она улыбнулась:

— Нет, еще не умираю. Это мое тело не хочет уходить. Не хочет понять, что настал конец.

Я думал сказать ей, что мне нужно бежать, но не посмел. Я посмотрел на одежду на стойке-вешалке: синяя юбка, белая блузка, темно-красная кофта.

Она больше никогда не наденет все это сама, подумал я. Ее оденут в эту одежду, чтобы положить в гроб.

Я посмотрел на люстру с матовым стеклом на медном стержне, свисавшую с потолка. Почему эта комната так безобразна? Человек должен умирать в очень красивой комнате. Я умру в своей.

— Бабушка, мне надо идти… — Мне хотелось обнять ее. Наверное, это будет последний раз. Я спросил: — Можно тебя обнять?

Бабушка открыла глаза и кивнула.

Я осторожно обнял ее, прижавшись лицом к подушке и ощутив острый запах лекарств, мыла от наволочки и резкий запах бабушкиной кожи.

— Мне нужно… Мне нужно идти заниматься. — Я поднялся.

Она взяла меня за руку и вздохнула:

— Расскажи мне что-нибудь… Лоренцо. Это отвлечет меня.

— А что, бабушка?

— Не знаю. Что хочешь. Какую-нибудь красивую историю.

— Прямо сейчас?

Оливия ждала меня.

— Если не можешь, не надо…

— А настоящую историю или выдуманную?

— Выдуманную. Перенеси меня куда-нибудь отсюда.

Одна такая история у меня и в самом деле была в запасе. Я придумал ее однажды утром в школе. Но все свои истории я держал при себе, потому что, когда начинал рассказывать, они сразу же увядали, словно срезанные полевые цветы, и уже больше не нравились мне.