И вот оно, майское дерево с рубахой Ньюмана, привязанной за рукав к верхушке. На сильном ветру рубаха высохла и теперь болталась неряшливо, то распахиваясь, то сворачиваясь, словно внутри нее кто-то бился в конвульсиях. Если оукэмцы и видели это, мне они ничего не сказали. По-моему, превращать рваную рубаху Ньюмана в нечто вроде флага было излишней жестокостью. Я о том, как вздымался рукав, словно указывая на запад — на все греховное, злое, богопротивное. Будто говорил нам: Ньюман отправился в эту сторону.

Но как же камыш — разве он не был знамением? А звуки лютни? Разве Ньюман уже не на небесах? Отчаянная молитва, наспех составленная: “Господи, сделай так, чтобы ветер подул с запада. Знаю, не мне просить. Но я прошу. Пусть рукав развернется к востоку, ко всему, что есть добро, счастье, праведность. Пусть ветер наполнит рукав и (как сердце, исполненное любви, как цветок, что тянется к свету) направит, Господи, к Тебе”.

* * *

Теплый летний день, четыре года минуло с тех пор. Мы с Ньюманом гуляли вдоль реки, когда на противоположном берегу возникли мужчина и две женщины; они шли пешком, толкая скрипучую, заваливающуюся набок тележку. Люди с края света, так мы назвали этих путешественников, — и тут мужчина крикнул нам:

— Что это за место?

— Оукэм, — прокричал Ньюман в ответ. И полюбопытствовал: — Куда путь держите?

— Сперва в Рим, после в Сантьяго-де-Компостела, а под конец, по дороге домой, завернем во Францию.

— Долгий путь.

— Был бы короче, будь у вас мост.

Они двинулись вверх по реке и вскоре пропали из виду средь дубов, давших название нашей деревне, не оставив по себе и следа, разве что примяли траву, но та быстро распрямилась, словно была несминаемой. Ньюман нагнулся, поднял с земли толстый сук, отвалившийся от старого тиса, и метнул его в реку. Тисовый сук поплыл вниз по течению, иногда кувыркаясь на отмелях, но не задерживаясь ни на миг, и тогда я сказал то, что было навеяно долгими размышлениями и беседами, и немного истомой, охватившей меня в жаркий день, и теми путешественниками, что мелькнули и сгинули.

— Деревяшка не вернется назад, — вот что я сказал.

Ньюман, уперев руку в бок и выдвинув вперед одну ногу, прищурился.

— А времена года возвращаются, так ведь? — продолжил я. — Возвращаются, и никуда от них не денешься. То нас заливает, то печет как на сковородке, мы страдаем от жажды, и, глядь, у нас всего вдоволь, а потом опять пусто. Зима, а за ней весна, Великий пост и следом Святая неделя, летние костры, молебны об урожае, дни поста и молитвы, праздник Тела Христова. Солнце то высоко, то низко, пшеница сперва зеленая, потом золотистая, а потом и нет ее. И у каждого года сил в запасе не меньше, чем у предыдущего, — ты заметил? Год за годом летит, не старея и не зная устали.

Ньюман посмотрел на меня, на реку, на облака, снова на меня:

— Да, это правда. Год не дряхлеет и не устает.

— Река времени, так это называется? — сказал я. — Но это вовсе не река. Время возвращается назад само по себе, и всегда как новенькое. Тисовый сук, плывущий по реке, никогда не вернется.

Прямой, крепкий, как береза, что растет на краю берега, Ньюман смотрел вдаль, но мысли его были где-то еще дальше.

— Время — скорее круг, чем река, — сказал он, и я не понял, пришел он к такому умозаключению только сейчас или давным-давно.

— Верно… верно.

Так оно и есть, эта бесконечная мельница дней, времена года, двигающиеся по кругу, — чего же яснее; и мне почудилось, что мир вокруг — река, луг, лес и небо — слегка выгнут чьей-то заботливой материнской рукой и все мы тоже кружим как ни в чем не бывало вместе со временем.

И вдруг я подумал: если время — скорее круг, чем река, что мешает ему пойти вспять? Крутятся же колеса то вперед, то назад. Но вслух я этого не произнес, потому что знал, что услышу в ответ, и не найду что сказать. Если время может пойти вспять, почему бы Господу не вернуть мне жену и ребенка? Ни словом, ни делом не хотел бы я вынудить Ньюмана заново прочувствовать невосполнимость утраты; и еще кое-что: когда он переговаривался с теми пилигримами с другого берега, одно слово он выкрикнул столь горделиво и (послышалось мне) с такой преданностью нашей деревне: “Оукэм”! И меня пронзило ощущение братства — мы вместе, двое хранителей и защитников нашей деревни.

Пора было перекусить, но мы по-прежнему в задумчивости торчали на берегу, и я попытался встряхнуть Ньюмана и пробудить в нем аппетит (он был из тех, кто считает пищу скучной необходимостью, из тех, кто может вздохнуть: Есть мы должны, когда перед ним ставят миску с похлебкой; и ел он вроде бы с удовольствием, но без особого рвения).

— Идем, — сказал я. — Анни готовит закуски. — Хлеб и пахта, творог, мед, айва, первая созревшая смоква, а может, и две.

Но Ньюман стоял как вкопанный, не отрывая глаз от реки, как если бы перед ним предстало невиданное зрелище. Я тоже глянул на воду: от чего так разыгралось его воображение? — и понял отчетливо, что же он увидел, потому что смотрел я его глазами. Ньюман опять нагнулся, на этот раз за камнем, и с замахом мельничного ветряка швырнул камень на другой берег; просвистев по верхушке дуба, камень упал в неведомо какой дали.

— Большинство в нашей деревне так далеко никогда не забредали, — обронил Ньюман, повернулся ко мне лицом и в духе братского единения, снизошедшего на нас, спросил ровно о том, о чем я уже собрался с ним заговорить: — Думаешь, эти люди, что недавно тут прошли, были правы, Джон? Насчет моста?

— Думаю…

— Мы можем его построить.

— Через реку.

— Через эту самую реку.

— Что ж… пожалуй, пора.

— Давно пора.

— Тогда что ж.

* * *

Дома было холоднее и темнее, чем на улице, воняло гусятиной, и выдыхал я вдвое дольше, чем вдыхал, лишь бы не наглотаться этой вони. В очаге кучка холодного пепла. С брызгами гусиного жира. В деревне полагают, что мы с Анни чудим, каждый вечер перед сном заливая огонь водой, но я склонен думать, что куда чуднее не опасаться сгореть в собственной постели. Когда потеряешь мать при пожаре, не заснешь, пока не погасишь пламя.

Я зажег две свечи на столе, так веселее, и проверил свои запасы. Последний раз я ел прошлым вечером, когда прикончил гуся. Девятнадцать часов без пищи, а вчерашнее пиршество, редкое в эти дни, пробудило во мне обжору — как известно, чем выше волна, тем ближе дно. Даже кости мои ныли от голода. Кусок хлеба, последнее яблоко, немного молока — я смёл всё, потом взболтал яйцо с остатками молока и выпил залпом. Хотя такая еда меня не воодушевляет. Как подумаешь, сколь замечательная птица могла бы вылупиться из яйца. Оладушек на муке с молоком и с нарезанным яблоком — простое угощение, поджаренное и съеденное с хлебом и жиром, или блин с печеным яблоком и медом, или трепетное облачко яичницы с маслом, беконом и теплым молоком. Грустные мечтания и лишние. На то, чтобы разжечь огонь, времени не было. Да и бекона не было, а если бы и был, с нынешнего утра мой пост требовал отказа от мяса, но — есть мы должны.