– Хорошо, – сказал Аскербай. – Представьте тропический остров – пальмы, пляж, море. Обычный набор.

Иван представил: это было легко. Он подержал ладонь над сковородкой, проверяя, время ли класть колбасу. Выходило, что время.

– Представили? – спросил Аскербай. – Хорошо видите свой остров?

Иван кивнул и положил колбасу на сковородку. Сковородка зашипела, и от нее сразу пошел душный мясной запах.

– Вот, – сказал Аскербай, – вы этот остров видите, а его не существует. Вы его создали, насмотревшись стереотипных образов таких островов, и теперь сотворили симулякр.

– Что? – спросил Иван.

Слова Аскербая были словно разговор сквозь дождь: вроде слышно, а что говорится – неясно.

– Симулякр – это изображение без оригинала, – пояснил Аскербай, – репрезентация чего-то, что на самом деле не существует. Острова нет, а его изображение есть. И в вашем сознании это изображение становится реальностью. А на самом деле вашего острова нет.

Ивану стало обидно. Ему хотелось убедить Аскербая, что тот ошибается.

– Откуда вы знаете? – спросил Иван. – Может, где-то именно такой остров и существует.

– Конечно существует, – согласился Аскербай. – Я даже знаю где: у вас в голове.

Было пора переворачивать колбасу – иначе сгорит. Иван перевернул поджаристые снизу колбасные кружки вилкой и сел на стул: ему было интересно. Аскербай еще раз проверил воду и остался доволен. Было странно, как долго остатки его пальцев могли держать горячий металл, словно не чувствовали жара.

– Гуссерль, – Аскербай отсыпал из матерчатого мешочка немного толченой травы в желтую кружку, – Гуссерль утверждал, что существует лишь то, что можно чувственно воспринять. Называется “феноменологический метод”. Если б существовало все, что можно увидеть, вам бы в Москву было ехать не нужно: вы бы ее в голове представили – по книжкам, по фильмам, по открыткам. Ее в новостях каждый день показывают. Это был бы симулякр Москвы. Так у вас, наверное, и было. Вы же не в Москву ехали: вы в свой симулякр ехали, а приехали – и все по-другому.

Он снял с плиты закипевший наконец чайник и заварил траву, накрыв кружку маленьким блюдцем.

“Откуда он знает, что все по-другому получилось? – думал Иван. – Мы с ним и не говорили никогда раньше”.

Вслух он спрашивать не стал, а сказал:

– Так как узнать, что существует на самом деле?

– Не существует ничего, что мы не можем чувственно испытать, – пояснил Аскербай. – Стул, на котором вы сидите, существует лишь оттого, что это подтверждает ваш инструмент чувственного познания – ваша задница. Нет задницы – нет и стула.

Он поглядел на Ивана и засмеялся.

– У вас колбаса горит, – сказал Аскербай.

Он снял блюдце и, кивнув, аккуратно понес горячую кружку к себе в комнату.

Иван выключил огонь, переставил сковородку на холодную конфорку и долго сидел, не решаясь есть. Будто он снова был в маленькой городской библиотеке и напечатанные слова опять обрели смысл и надежду стать его жизнью. Иван понимал: Аскербай знал, что он сам не только не знал, но и не предполагал, что знать можно, и в этом знании таился путь из тумана.

Иван ел остывшую колбасу и думал, о чем станет говорить с Аскербаем на следующий день.

Так начались их беседы на кухне. Они подолгу пили чай за квадратным столом, где могли сесть еще двое, но этих двоих не было. Татьяна Семеновна им не мешала, появляясь редко, и тыкающий в пол стук костыля сопровождал ее медленный мучительный путь из дальней комнаты рядом с облупленной тесной ванной в конце коридора. Она выходила по крайней необходимости, деля одинокое время с постоянно включенным телевизором. Они продолжали говорить и при ней, и она, безразличная к странности услышанных слов, ела густой картофельный суп, подставляя под ложку серый хлеб. Продукты ей приносила пожилая молчаливая женщина из собеса, и Татьяна Семеновна проверяла каждую покупку по чеку и только потом подписывала ведомость на доставку. Она тоже хотела онтологической ясности, и соответствие названий продуктов их наличию уверяло ее, что это не симулякр.

Аскербай никуда не ходил из дому: когда бы Иван ни посмотрел, желтая полоска под его дверью светилась, словно обещание лучшего. Иван негромко стучал в дверь и шел на кухню. Скоро приходил Аскербай с мешочком толченой травы. Аскербай не пил чай или кофе, а заваривал траву, давая ей настояться, и затем мелко глотал красноватую терпкую жидкость, держа кружку левой рукой.

Иван глядел, как обрубки его пальцев не боятся горячего, и хотел попробовать горько пахнущий настой, но стеснялся попросить. Он никогда не видел, чтобы Аскербай ел.

Каждый месяц – последние два числа – Аскербай уезжал, и полоска желтого света пропадала. Коридор делался темным, и по нему не хотелось ходить. Потом Аскербай появлялся – худой, с полуседыми волосами до плеч, с матовыми темными глазами, и разговоры о сути возобновлялись, завораживая Ивана нежданными глубинами понимания, которые он раньше и представить не мог.

До встречи с Аскербаем Иван думал о жизни просто и теперь радостно тонул в открывшихся просторах осознания мира, что оказался одновременно и реальностью, и представлением других о себе.

– Поймите, Иван, вся эта путаница началась, когда метафизику подменили онтологией, – объяснял Аскербай. – В классической метафизике под бытием понимался бог. Бог создал реальность, и, стало быть, только он обладал инструментами ее познания. Бытие существовало независимо от человека, как и создавший бытие бог. Это вселяло надежду, что мир не разрушится, как только я перестану его познавать. Вполне терпимо.

Иван соглашался: это было как его жизнь, в которой он не мог ничего изменить, как не мог ничего изменить в колонках цифр, что были посланы кем-то другим для кого-то другого. И, как эти цифры, жизнь шла мимо – безразличная к его ожиданиям, не замечая Ивана, и он согласно кивал, слушая кухонные объяснения Аскербая и надеясь, что непонятные слова смогут предложить ему смысл.

– Проблема с метафизикой в том, – продолжал Аскербай, – что невозможно доказать существование бога, но, как требовал Кант, нужно действовать, как если бы он был. Оттого вся метафизика строится на предполагаемом: мир-как-если-бы. Это, конечно, не могло устроить философов: ведь онтология – это мир-как-он-есть. Потому Хайдеггер и настаивал, что реальность нам известна лишь через познание ее человеком. Дальше – простой силлогический трюк: если бытие познаётся только через человека, то он и есть бытие. Человек стал бытием. Бог был бытием. Человек стал богом. Поняли? Вот вам и весь экзистенциализм.

Иван мало понимал в разговорах Аскербая, но соглашался, надеясь, что тот говорит правду. Иногда Иван просил почитать книги, из которых Аскербай все узнал, и долго сидел вечерами в своей пустой комнате, перечитывая по многу раз подчеркнутые желтым фломастером строчки. Он радовался, когда узнавал в прочитанном, хотя и не до конца понятом, слова Аскербая: это означало, что тот не придумал все сам, а взял у других умных людей. Иван радовался, что таких много: это вселяло надежду, что и он однажды поймет, как все устроено. А когда поймет, сможет менять бытие, как захочет.