полицейский надзиратель, — с нарочитой дерзостью понижая «фараона» в чине, ответил Андрей.

У Окуловой все оказалось к отъезду готовым: полиции она ждала в любую минуту. Провожать себя Андрею не позволила, он только сбегал за извозчиком.

Глава вторая

1

Памятная Андрею весна 1901 года, определившая навсегда его жизненный путь, событиями в городе оказалась весьма скудной. 1 Мая не удалось отметить, как предполагали, стачками и забастовками, даже листовки не удалось распространить — почти все перехватили полицейские и жандармы. Окулова уехала, Афанасьев и Балашов — на фабриках работали, однако до поры до времени открытой политической агитацией заниматься не могли, «фараоны» к ним присматривались. Леванид Кулдин постепенно стал отходить от активной деятельности. Словом, почти до самого конца лета в Иваново-Вознесенске господствовало некое затишье.

В августе Владимир — сидеть в тюрьме пришлось недолго, выпущен был за недостаточностью улик — исчез на несколько дней из дому. Папеньке и маменьке объяснил: надумали «холостяцкой бражкой» прокатиться на пароходе от Кинешмы до Нижнего. Что втолковал жене — известно было самой лишь Тоне. Но Андрею брат сказал истинную правду: путь держит в Кинешму, там состоится совещание всех организаций, входящих в «Северный рабочий союз».

— Кинешму по той причине избрали, — говорил Владимир, — что полиция там не шибко свирепствует, эсдеков нет в уезде, вот и блаженствуют стражи порядка тамошние. Но, чем дьявол не шутит, могут и очнуться. Если к субботе не вернусь — иди к Екатерине Васильевне Иовлевой, знаешь такую?

— По кличке Баба Мокра, — подтвердил Андрей. — Она у нас в кружке выступала.

— Вот-вот. У нее конспиративная квартира. Подпольные связи держим через нее. Она знает, как передать сообщение в Москву и Питер. Дело предстоит серьезное, я имею в виду совещание, и, в случае провала... Ну, будем надеяться на лучшее. Как говорится, бог не выдаст — свинья не съест...

2

Купаться ходили на Талку.

В отличие от провонявшей, мерзкой Уводи, речушка Талка кое-где еще сохраняла первозданный вид. Выше по течению, за фабрикой, она узенькая, зеленоватая, как всюду, небыстрая, обнесенная с правой стороны крутым, с левой — пологим бережками. На Талке — и плоские, прогретые заводи, и плесы с песчаными окружьями, и даже, словно на большой реке, темные, тугие на вид бочаги, в них-то и любил нырять Андрей.

Ныряльщиком он слыл отменным, это признавал даже Сенька Кокоулин, а он страх как не любил, когда его в чем-то превосходили. Барышни — Нина Куваева, Оля Гарелина и София Шлегель, — распустив кружевные зонтики, поглядывали со взгорка издали, как Андрей разбегался по хлипким, гулко стонущим мосткам, втыкался головою в неспешную воду. Пофырчав, поплескавшись, похватав за ноги увальня Волкова, он вылезал на бережок, отжимал обеими руками густые, закинутые назад светло-русые, от влаги потемневшие волосы, ложился на спину, принимался декламировать стихи. Знал их Андрей превеликое множество, а Никита и Сенька готовы были слушать хоть до вечера, особенно всем троим нравился Некрасов и еще Тютчев.

Но в последнее время отношения меж друзьями сделались какими-то напряженными. Сперва — после похорон отца — стал угрюмым и неразговорчивым Никита Волков, потом, как бы глядя на него, присмирел и бойкий Сенька. Все чаще они уходили вдвоем, оставив Андрея на берегу или опередив по дороге. Сколько ни пытался Андрей выяснить, что, собственно, случилось, оба отмалчивались или переводили разговор на пустяки.

Вот и сегодня...

— Лениво дышит полдень мглистый, Лениво катится река, И в тверди пламенной и чистой Лениво тают облака, —

проговорил Андрей, наступила пауза, и, чтобы как-то снять напряженность, Андрей сказал первое пришедшее на ум:

— Удивительно жить на свете, право! Вот и солнышко, и вода, и земля пахнет... Чем она пахнет? Землей, наверное...

Он и внимания не обратил, как Никита и Сенька переглянулись, одинаково покривились, — ничего не заметил, покуда Волков не сказал придавленно:

— Землей она, слышь, пахнет... Ты бы на фабричном дворе обнюхал, чем она воняет.

— Андрей Сергеич воспитания нежного, им та вонь вовсе ни к чему, — подхватил Сенька.

— Да вы что, белены объелись? — Андрей даже подскочил, облепленный песком.

— Белены не белены, — сказал Никита, — а разговору этому рано иль поздно, а быть. Ты, Андрей, неплохой парень, это понятно. И читал побольше нашего, и от брата, наверное, много слыхал. Только вот какая получается закавыка. Ты говоришь — неправильно, дескать, если рабочие будут бороться только за то, чтобы свою жизнь улучшить, от фабрикантов уступок добиться. Вот и листовку мы печатали, не стал я тебе тогда возражать, а я с ней не согласен. В нашей бы шкуре посидели, похлебали пустых щей. Поди, каждый день мясо трескаешь, кашу с топленым маслом, пироги всякие-разные. Вам, господам, хорошо талдычить: революция, революция, долой самодержавие... А мастеровому бы синичку в руки, не журавля в небе. Уж там царь или не царь, Бурылин не Бурылин — зарабатывать бы дали, пожрать бы вволю. А про всякие государственные перевороты — это вы толкуйте, господа...

— Да какой я господин, опомнись, Никита!

— А то нет? — вступил Сенька. — Папаша твой с кучером раскатывает, серебряная цепь на пузе. Два дома у вас, и холуев сколько в горницах? Пятеро, поди? Чего молчишь?

— Холуев у нас нет, — сказал Андрей неуверенно. У нас... кучер, да. И нянька старая. Горничная, кухарка...

— Во-во! — Сенька обрадовался. — Четверо, значит?

— Так ведь у нас семья-то какая, — совсем жалко — сам понимал, что жалко, — принялся оправдываться Андрей.

— Гляди, семья у них! — Никита притворно захохотал. — А у рабочих не семьи, что ли? И матери с ребятней не сидят, на фабриках спины гнут. А, да с тобой толковать... Сытый голодного не разумеет.

Выпалив это, Никита достал кисет, подумал, протянул сперва Андрею — не хотел, видно, полного разрыва. Андрей понял, закурил «трубку мира», хотя к табаку питал отвращение. Над Талкою возвышались облака, вода казалась зеленоватой. Таловые кусты — не от них ли название речки? — неслышно пригибались, окунали в струю сизые ветки.

Понемногу все трое успокоились.

— Зря нападаешь, — сказал Андрей. — Дети родителей себе не выбирают. Что прикажешь — из дому, что ли, уходить? Надо будет — уйду, а пока в том не вижу необходимости. Хотя бы реалку закончить надо. А что касается главного — кругом ты неправ. За копейку борьба — это и есть копеечная борьба. Хорошо, была стачка у Калашникова. Ну, добились кой-чего. Штрафы снизили, баню хозяин обещал выстроить. А на прочих фабриках и заводах как было, так и осталось. И еще поглядим, как на покров обернется дело.

— А как обернется? — вставил Сенька, он отличался непостоянством, переимчивостью, легко соглашался, легко подхватывал. — Как