операции против обеих этих стран. Про массированную бомбардировку Белграда – месть Гитлера на «неслыханное оскорбление», какому он подвергся, – советские газеты умолчали, хотя, как выяснится со временем, героическое восстание и трагическое сопротивление югославов, по счастью, на несколько недель отсрочили германское нападение на СССР.

Немецкая оккупация Югославии не встретила никакой официальной реакции в Советском Союзе. Все, чем ограничился Наркомат иностранных дел в ближайшие несколько дней, – это поручил Вышинскому сообщить венгерскому посланнику, что «Советское правительство не может одобрить» того, что «Венгрия начала войну против Югославии».

11 апреля в советской печати появился отчет о речи Черчилля, в которой он сказал, что за последние несколько месяцев немцы сосредоточили крупные танковые и другие войска в Болгарии, Венгрии и Румынии. Но пресса воздержалась от каких-либо комментариев и в ближайшие несколько недель продолжала сообщать в стандартной и «объективной» манере об успехах немецких войск в Югославии, Греции и на Крите.

Трагическая судьба Югославии, сосредоточение немецко-фашистских войск в странах Юго-Восточной Европы, сопредельных с СССР, – все это были слишком явные признаки приближения военной бури к советскому дому. Схватка с Гитлером казалась теперь неизбежной.

В советских романах и кинофильмах, выпущенных как во время, так и после войны, сообщение о германском вторжении 22 июня 1941 г. часто представляется как совершенная неожиданность. «Жизнь была такой мирной и счастливой, мы собирались поехать в отпуск, и вдруг в этот солнечный воскресный день…»

Как ни странно, именно так и было с очень многими простыми советскими гражданами, которые были уверены, что Гитлер никогда не осмелится напасть на СССР. Другие, более умудренные опытом реагировали подобно герою романа Симонова «Живые и мертвые»: «Казалось бы, все давно ждали войны, и все-таки в последнюю минуту она обрушилась как снег на голову; очевидно, вполне приготовить себя заранее к такому огромному несчастью вообще невозможно». Но политически мыслящие люди в Советском Союзе с некоторых пор уже должны были знать, что опасность войны огромна.

Вот уже несколько месяцев, как Кремль получал на этот счет особые и серьезные предупреждения. В начале февраля, после своего визита в Анкару, Стаффорд Криппс сообщил советскому Комиссариату иностранных дел, что немцы готовятся вторгнуться на Балканы и что в «недалеком будущем» они планируют также нападение на Советский Союз. Примерно в это же время Самнер Уэллес передал аналогичную информацию советскому послу в Вашингтоне Константину Уманскому. В апреле последовало знаменитое послание Черчилля Сталину. Эти предупреждения воспринимались с подозрительностью, как «не беспристрастные»; несомненно, советские руководители опасались, что англичане и американцы стремятся втравить русских в войну и превратить их в «английскую пехоту». Однако в послевоенной советской «Истории войны» утверждается, что и советская разведка в Польше, Чехословакии и даже в Германии давала правительству обширную информацию о происходящем.

Как бы то ни было, можно наверняка сказать, что Сталин и Молотов оба полностью сознавали угрозу нападения Германии, но все еще надеялись, что они могут отсрочить роковой час – по крайней мере до осени, когда немцы, быть может, не решатся напасть; а потом, к 1942 г., СССР сможет лучше подготовиться к войне.

Договор, заключенный СССР с Югославией, не напугал и не остановил Гитлера. Правда, перед этим был проведен ряд маленьких и субтильных «антигерманских» демонстраций – кое-какие булавочные уколы в прессе, как мы видели, и еще несколько небольших демонстраций, таких, как присуждение в марте 1941 г. Сталинской премии яро антинемецкому фильму Эйзенштейна «Александр Невский», а также некоторым другим произведениям, выдержанным в определенно патриотическом духе и направленным против захватчиков, таким, как роман Алексея Толстого «Петр Первый», оратория Шапорина «На поле Куликовом» и роман Сергеева-Ценского об обороне Севастополя. Что касается закулисных разговоров, то в конце марта заместитель председателя Исполкома Коминтерна Д. 3. Мануильский заявил, что, по его мнению, «войны с нацистской Германией теперь вряд ли избежать». Эти его слова обошли всю Москву. Больше того, в марте группа советских офицеров из окружения маршала С. К. Тимошенко пригласила на вечер английского военного атташе. Разговоры велись сдержанно и осторожно, пока атмосфера не потеплела, и дело кончилось тем, что некоторые советские командиры стали пить за «победу над нашим общим врагом». Они не скрывали своей глубокой озабоченности общей обстановкой и особенно положением на Балканах[11].

Официально, конечно, советские власти не выражали никакого беспокойства. После подписания советско-югославского договора югославский посланник в Москве Гаврилович (как он мне сам потом об этом рассказывал) спросил у Сталина: «А что будет, если немцы повернут против вас?» На что Сталин ответил: «Что ж, пусть попробуют!»

13 апреля – в день падения Белграда – был подписан пакт о нейтралитете между СССР и Японией. Это была сомнительная гарантия, но. все же какая-то гарантия, которой русские заручились перед лицом растущей германской угрозы. Все в Москве были поражены тем, как исключительно любезен был Сталин с Мацуокой, японским министром иностранных дел, который приехал из Берлина в Москву для подписания пакта.

Сталин даже совершил такой беспрецедентный жест, что лично явился на вокзал проводить Мацуоку. На перроне он обнял его и сказал: «Ведь мы тоже азиаты, а азиаты привыкли держаться вместе!» Заручиться в этих условиях нейтралитетом Японии, взять с Японии обещание не нападать на СССР независимо от каких-либо обязательств, подписанных ею с «третьими сторонами», было действительно немалым достижением. Пока Япония будет верна своему слову, Советскому Союзу не будет грозить война на два. фронта в случае нападения Германии. Сталин был в необычно веселом настроении во время этих проводов и, расхаживая под руку с Мацуокой по перрону, даже обменивался рукопожатиями с железнодорожными служащими и пассажирами, которые случайно попадались ему навстречу.

Правда, он также обхватил рукой за шею и германского военного атташе полковника фон Кребса, который тоже пришел проводить Мацуоку, сказав: «Мы и с вами тоже останемся друзьями, не правда ли?» Но что для Сталина было важнее всего в этот день, так это пакт с Японией. В отношении немцев Сталин больших иллюзий не питал. Характерно, что в конце апреля он позвонил Илье Эренбургу и сказал, что его антинацистский роман «Падение Парижа» теперь можно будет опубликовать. (Эренбург по этому телефонному звонку заключил, что война с Германией стала теперь, по мнению Сталина, неизбежной.)

В день Первого мая состоялся весьма внушительный парад на Красной площади, в котором участвовали моторизованные части, много новых танков KB и Т-34, сотни самолетов. В Москве ходили слухи, что все эти войска прямо из Москвы пойдут в Минск, Ленинград и на польскую границу. Посол граф Шуленбург записал 2 мая, что в Москве сгущается напряженная атмосфера и что слухи о предстоящей советско-германской войне становятся все более настойчивыми. В этот день Гитлер выступил с речью о войне на Балканах; как и в двух предыдущих речах, он опять ничего не сказал о Советском Союзе.

5 мая в Кремле был устроен прием для сотен молодых офицеров, выпускников военных академий. На приеме