— Будем грязными, но счастливыми! — сказала Ляля.

По средам стирали. По пятницам гладили. По понедельникам мыли коммунальные удобства. По субботам ходили на рынок. Кто, когда установил эти правила? Почему их нельзя было нарушать? Татьяна не знала. Знала только, что на этих правилах семья стояла, как на подпорках. И чем больше было правил, тем устойчивей становилась семья. А все эти ситечки, вазочки, досочки, тряпочки были всего лишь материальным воплощением служения семье, которое Марья Семеновна возводила в культ.

Марья Семеновна считалась женщиной крепкой не только телом, но и духом, всячески поддерживала это мнение и любила за общим чайным столом рассказывать историю, которая приключилась с ней еще в Харькове. Татьяна выучила эту историю наизусть после третьего раза и очень сочувствовала Ляле, которая по сценарию, разработанному Марьей Семеновной, должна была по ходу рассказа поддакивать, делать маленькие поправки и дополнения. Миша с Леонидом от этой обязанности сами себе дали освобождение. Миша без Лялиного руководства к самостоятельным действиям был все равно непригоден, а Леонид, заслышав первые раскатистые аккорды повествования, просто уходил в угол и плюхался в кресло. История была такая. Однажды к Марье Семеновне, в ту пору молодой матери одной маленькой Ляли, пришел человечек. Приличный такой, небольшой, аккуратный человечек — в мерлушковой шапке и добротном сером пальто на ватине. Человечек представился, назвал ее по имени-отчеству и сказал, что он сотрудник мужа Марьи Семеновны, в это самое время находящегося на работе, в райпотребсоюзе. Мужа тоже назвал по имени-отчеству. Потом человечек поежился, помялся, поморгал, как бы не решаясь произнести печальное известие, потупился и сказал, чтобы она, Марья Семеновна крепилась, что ничего непоправимого не произошло, но только что, буквально полчаса назад, в райпотребсоюз нагрянул ОБХСС и муж Марьи Семеновны поручил ему (тут были названы фамилия, имя и отчество) бежать как можно скорее и предупредить ее, чтобы она взяла все деньги, серебряные ложки, два отреза габардина, хрустальную вазу и каракулевый полушубок (вещи были названы очень точно и даже описаны, как будто человечек знал их в лицо), так вот, чтобы все это она взяла, упаковала, отнесла тете Фане Зильберштейн на улицу Ленина и спрятала. Адрес тети Фани бы назван верно, и фамилия, и имя, и степень родства — тетушка мужа по матери. На этом человечек откланялся и отбыл обратно в райпотребсоюз на встречу, как он выразился, с ОБХСС. Марья Семеновна сначала заметалась, кинулась завязывать в носовой платок серебряные ложки, но вдруг остановилась, задумалась, положила ложки обратно в буфет и села ждать. Ничего не было. Вечером муж был подвергнут допросу со стороны Марьи Семеновны. Выяснилось, что никакого ОБХСС не было, что никакого человечка в мерлушковой шапке он к Марье Семеновне не посылал и даже не представляет, кто бы это мог быть. Однако человечек все про них знал, и это наводило на размышления. «Может, из органов?» — подумала Марья Семеновна, но мысль эту сразу же и отмела. Не будут органы заниматься глупыми розыгрышами с серебряными ложками. А через неделю в городской газете была опубликована статья о разоблачении преступной группировки, «занимавшейся обманом трудящихся с целью отъема ценных вещей и денег». Один из членов банды приходил домой к женам более или менее ответственных работников, называл фамилию и имя мужа, фамилию и адрес родственников, далее следовала сцена, разыгранная с Марьей Семеновной. А когда бедная жена выбегала из подъезда с узелком в руках, к ней подъезжала черная машина, из которой выходили люди в военной форме, производили «изъятие» вещей и велели «идти домой, ждать дальнейших указаний». Что остановило Марью Семеновну, почему она не послушалась мерлушкового человечка, она и сама не знала. Но хладнокровием своим очень гордилась. А серебряные ложки потом очень пригодились. Они их в войну проели. Если бы не они, Ленька бы не выжил, он ведь тогда совсем крошечный был.

— Марьсеменна, а лук с морковью для борща пережаривать?

— Пережаривать, деточка, пережаривать!

— А свеклу?

— И свеклу.

— Может, сначала сварить, а потом на терке? Она так мягче.

— А вот самодеятельности, деточка, не надо.

— Мы так с мамой делали.

Марьсеменна качает головой. Татьяна пережаривает свеклу.

— Марьсеменна, да я все вымою, вы идите!

— Хорошо, деточка, хорошо, только я лучше постою. Вот тут, в уголочке, пройдись. И тут еще. Тряпочку, тряпочку отжимай как следует!

И гости. Гости почти каждый вечер. Вот тогда Татьяна узнала, как это, когда по вечерам за столом собирается двадцать человек. Приезжали со всех концов Москвы — дядюшки и тетушки, племянники и племянницы, братья и сестры, родные и двоюродные, близкие и далекие. Громко пели украинские песни и — тихо, плотно прикрыв дверь в общий коридор, — еврейские, местечковые. Капа солировала. Изя сидел, опустив в чашку большое печальное лицо. Рина поглядывала из-за плотных подушечек век. Тетка Шура во главе стола вела беседу. Тетка Мура выгружала из сумки баночку с форшмаком. «Ну, Му-усенька! — капризно тянул Витенька, и Марья Семеновна подкладывала ему на тарелку пирожок. — Ну, Му-усенька! Вы должны меня понять! Совершенно невозможно жить в таком окружении! Отец — алкоголик! Что будет с мамочкой, когда она узнает! И эти запахи! Вы представляете себе запах перегара с жареным луком? И потом, это же совершенно не мой культурный уровень! В доме ни одной книги! Ну, Му-усенька! Ну что же мне делать?» Алла смотрела на Витеньку, проводила пальцем по идеально прочерченной брови. Снова открывалась дверь, входили двоюродные бабушки с папиной стороны.

— Марьсеменна, можно я лягу? Завтра вставать рано.

— Посиди, деточка, посиди. Сейчас придет дядя Абрам, ты его еще не знаешь.

— А Леня…

— Леня пусть спит, он очень устает.

Марья Семеновна лезла в буфет. Когда к столу совсем ничего не оставалось, из буфета вынималась банка засахаренного прошлогоднего варенья, резался большой батон белого хлеба.

— Лялька, не раздевайся, надо за хлебом сбегать.

— Пошли вместе. Мама, мы купим мороженое?

— Купите. — Но чаще: — Какое мороженое, вы с ума сошли! Если будет докторская, возьмите двести граммов для мальчиков.

— Ага, для мальчиков, как же, — ворчит Ляля, когда они выскакивают на улицу. — Ну что, к меховщику?

— Лялька, а почему меховщик?

— Ми! Миховщик. Так во время нэпа хозяина лавки звали. С тех пор так и повелось. Катюш! Нам двести граммов докторской и два довесочка граммов по сто пятьдесят.

Катюша смеется из-за прилавка.

— Что-то тебя давно не видно.

— А мы с Мишкой переехали.

— А это кто?

— Это Таня, Ленькина жена.

— Так Ленька женился?

— Угу.

— Ну, повезло тебе, девка!

— Ляль, а ты всех продавщиц по имени знаешь?

— Ага. Ты с ней дружи, она хорошая.