То, что эксперты по рыболовству способны были оценить и музыкальный экспромт, они доказали бурными аплодисментами, которыми встретили певца, приглашенного для них их председателем. В собственном сопровождении на гитаре, он спел об их мечте и их озабоченности, так как заклинал море и ветер и не в последнюю очередь полную печали мать, что ждет возвращения своего сына из морской дали; они хлопали в такт. И Стелла тоже хлопала, а когда некоторые из экспертов двинулись потом к бару, она с ними не пошла.

После короткого разговора с одним из делегатов — ему казалось, что мы встречались в Бергене в рыболовно-биологическом институте, — я заметил, что Стеллы в зале больше нет; я вышел из отеля У моря, побродил немного по пляжу, вдоль берега туда-обратно, не торопясь, потому что хотел предоставить ей время. Наполненный предвкушаемой радостью, я решил поговорить со Стеллой о будущем, нашем будущем, хотел познакомить ее с моим планом нашей совместной жизни, я решительно составил этот план один, поскольку думал, что имею право на долгосрочность моих ощущений. Наконец я направился по дороге на Шармюнде. В комнате Стеллы горел свет, маленькая настольная лампа, ее самой в комнате не было; Я перемахнул через низенький забор сада, подкрался к подсолнухам и заглянул в кухню, и тут я увидел их двоих: Стелла наливала из кастрюли в мисочку что-то жидкое, а он, старый бортрадист, сидел на скамейке и неотрывно смотрел на нее. Пока она была занята, она коротко обращалась к нему, как бы стараясь погасить его нетерпение; меня удивило, с какой внимательностью следил отец за ее действиями, особенно когда она начала резать хлеб, тяжелый каравай деревенского хлеба, так казалось, от которого она отрезала большие куски, крепко сжав губы. Она возвышалась над столом и размеренно опускала на каравай нож и нажимала, нажимала со всей силой, иногда дула на него, выпятив нижнюю губу. Хлеб и мисочку она поставила перед отцом, села рядом с ним и стала смотреть, как он ест, он ел быстро, с привычным старческим голодом или даже старческой жадностью. Возможно, чтобы похвалить его, она легонько похлопала его по плечу, и когда он покрошил последний кусок хлеба в миску, она поцеловала его в лоб, а старый бортрадист взял ее руку и какой-то момент держал в своей, не говоря ни слова.

Я покинул свой пост между подсолнухами, обошел дом кругом, бросил еще один взгляд в комнату Стеллы и отправился домой, теперь уже в сумерках, в гармонии с самим собой и своим намерением тут же написать ей, почему я не постучал к ней в окно. Я не мог этого сделать; сцена в кухне стояла у меня перед глазами, я не мог поступить иначе.

Я еще писал, когда в мою дверь кто-то поцарапался, не постучал, а буквально поцарапался, как это делают кошки или собаки, когда хотят, чтобы их впустили.

Перед дверью стояла Соня, босиком, в своем платьице без рукавов, малышка-соседка не поприветствовала меня, она просто вошла, как уже часто это проделывала, и на мое замечание «Тебе уже давно пора быть в постели», сказала: «Я дома одна». Она решительно подошла к моему письменному столу, взобралась на стул, улыбнулась и что-то там положила. «Это тебе, Кристиан, я нашла это для тебя». Перед нашим со Стеллой фото лежал кусочек янтаря, не больше игрового кубика, со слизью по краям, но чистый и прозрачный в середине. «Ты нашла это на берегу?» — «Он прилип к водорослям, висел на вырванной морской траве». Я дал Соне свою лупу, и она принялась искать, очень старательно, прекрасно зная, что можно найти в янтарных осколках, и как бы ожидая этого или надеясь на находку, она уверенно сказала: «Да, Кристиан, там что-то есть». Мы передавали друг другу лупу, и наши усилия увенчались успехом, мы удостоверились в этом: «Жучок, Кристиан. Маленький жучок!» А я добавил: «И маленький комарик, оба не заметили, как на них скатилась смоляная слезинка, и теперь они навечно останутся там, внутри янтаря». Для Сони этого было достаточно, мое объяснение удовлетворило ее, больше чем плененные насекомые ее заинтересовало наше фото, она взяла его в руки: «Твоя учительница, да?» — «Да, Соня, фрау Петерсен, моя учительница». Она долго раздумывала, глядя на фото, а потом вдруг спросила: «Вы любите друг друга?» — «Почему ты об этом спрашиваешь?» — «Если вы любите друг друга, тогда ты наверняка перейдешь в следующий класс». — «Я и без этого перейду», — сказал я. «Скоро она будет и моей учительницей!» — «Ты можешь этому только радоваться, Соня, потому что заниматься у нее одно удовольствие». — «А если она будет жить здесь, мне можно будет к вам приходить?» — «Конечно, ты всегда сможешь приходить к нам». Она подумала немножко, сомнений не было, ей хотелось еще что-то спросить, так сильно занимали ее мои отношения со Стеллой, но тут ее позвали, я узнал голос ее матери, резкий, несимпатичный голос, который, как я порой думал, наводил беспокойство даже на водоплавающих птиц в бухте. Я поблагодарил Соню за янтарь и пообещал ей положить его рядом с фото.

Оставшись снова один, я достал из ящика стола свою сберкнижку, которой давно не интересовался, ее подарили мне в день конфирмации с взносом в сто марок, что составляло теперь, по прошествии времени, целое состояние в двести сорок марок. Я решил снять сто пятьдесят, еще не зная, зачем, просто так, мне показалось, на всякий случай лучше иметь при себе какую-то сумму денег.

Мой отец предчувствовал, что я слепо следовал своим тайным потребностям, когда сделал ему предложение обдумать условия оплаты моей работы на нашем буксире в каникулы и после школы, проявить больше щедрости. Когда мы вместе плыли домой — мы сидели на корме и курили, — я спросил его, не хочет ли он ввести твердый тариф для той или иной выполняемой мною работы — для экскурсионных поездок на Катарине, для работ на барже. С таким удивлением, как в тот раз, он еще ни разу не смотрел на меня, крайне пораженный и с долей недоверия. Сначала он спросил: «Зачем тебе столько денег?» Я промолчал в ответ, тогда он захотел узнать, в какой форме он должен вознаграждать мой труд. Я подсчитал заранее и сказал, что вознаграждением в пять марок за экскурсионные рейды я буду вполне доволен и что считаю также пять марок за мою работу на барже вполне нормальным, он сделал вид, что калькулирует в уме названные суммы, возможно, он сопоставлял их с зарплатой, которую платил Фредерику и размеры которой были мне известны, во всяком случае, он не выдвинул никакой альтернативы, и через некоторое время спросил: «Но жить, Кристиан, ты останешься с нами или как?» От меня не ускользнула тихая ирония, у меня не было ответа на его вопрос, я почувствовал даже облегчение, что он не настаивал на ответе. Он подбодрил меня своим взглядом, толкнул в бок и сказал: «Идем», и мы покинули борт и пошли привычным путем домой, около сарая он положил мне руку на плечо и не снимал ее, пока мы не дошли до дома. Вероятно, он что-то вспомнил из того, что его волновало еще раньше и что он должен был отрегулировать, мы вернулись назад к сараю, он втолкнул меня вовнутрь, и мы молча подошли к приставной лестнице, которая вела на небольшой чердак. В этот момент я понял, что он имеет в виду; за старыми мотками троса, сетями и бамбуковыми шестами я прятал свой тайник, он обнаружил его и хотел получить объяснение разным диковинным вещам, хранившимся там. В тайнике лежали несколько банок с консервами, два пакета муки, сухофрукты, лапша, а также судовые сухари. Тот, кто это увидел бы, наверняка подумал, что я собираюсь отправиться в длительное морское путешествие. Мой отец показал на тайно собранные припасы и с наигранным удивлением произнес: «На какое-то время всего этого хватит, я хочу сказать, для самостоятельного ведения домашнего хозяйства». На сей раз у меня нашелся ответ, я рассказал ему, что мы отправляемся всем классом в большое путешествие и будем жить несколько дней в палаточном лагере; он улыбнулся, я не был уверен, что он поверил мне. После того как мы расстались, он еще постоял немного на лестнице, потом вернулся по моей просьбе назад и сказал как бы между прочим: «Хорошо, Кристиан, пусть будет так, записывай теперь, сколько часов ты работал».