программы по преобразованию Кавказа, его твердость и энергичные действия на посту кавказского наместника свидетельствовали о ясности его государственного ума, главное же, понимании требований новой исторической эпохи. Нам не раз приходилось обращаться к Витте, создавшему своего рода литературный портрет Воронцова-Дашкова. Они давно знали друг друга, отношения их не были однозначными, во было бы правильным причислить Витте к доброжелателям Воронцова. «Быть может, — писал С. Ю. Витте, — он единственный из сановников на всю Россию, который и в настоящее время находится в том крае, в котором управлял, и который пользуется всеобщим уважением и всеобщей симпатией… Это, может быть, единственный из начальников края, который в течение всей революции, в то время когда в Тифлисе ежедневно кого-нибудь убивали или в кого-нибудь кидали бомбу, спокойно ездил по городу как в коляске, так и верхом, и в течение всего этого времени на него не только не было сделано покушения, но даже никто никогда еще не оскорбил ни словом, ни жестом»{178}.

Дряхлело самодержавие, а вместе с ним и одна из ее выразительных фигур. Воронцову-Дашкову уже не под силу управлять наместничеством. Он все чаще уезжает в Ново-Томниково. Появились черновики его завещания… Он неоднократно обращается с просьбой об отставке. Замена наконец найдена в лице вел. кн. Николая Николаевича{179}, и престарелый гр. Воронцов-Дашков может покинуть Кавказ. Кавалер всех российских орденов, включая орден св. Андрея Первозванного, 78-летний Воронцов-Дашков получает свой последний, но, вероятно, самый дорогой для него орден — Георгия 3-й степени…

16 сентября 1915 г. был отдан последний приказ кавказского наместника, в котором он как бы подводил итоги своей деятельности на оставляемом посту: «Покидая с душевным сожалением дорогой мне Кавказ, я чувствую потребность обратиться ко всем народностям и всем слоям разноплеменного его населения с моим прощальным приветом»{180}.

Его отъезд с Кавказа был поистине триумфальным. Служили молебны, на всем пути следования его встречали многочисленные депутации. О церемонии проводов сообщали крупные российские газеты: «Новое время», «Русское слово», «Кавказ», «Каспий» и др. Как отмечала пресса, особенное значение произвели прощальные слова Воронцова-Дашкова о том, что основой здоровой политики на Кавказе он полагает безусловное доверие к общественным силам и доброжелательное отношение ко всем народностям края, без различия национальностей и религий{181}.

Но, увы, конец его наместничества и жизнедеятельности практически совпали. 15 января 1916 г. в час ночи Воронцов-Дашков тихо скончался в Алупке. В домовой церкви на Английской набережной была отслужена заупокойная литургия. Тело его было перевезено в его любимое имение Ново-Томииково и погребено там{182}.

Газеты поместили известия о его смерти. Память Воронцова была почтена в некрологах, панихидах и литургиях.

В печати промелькнуло сообщение о том, что после Воронцова остались мемуары, но, к сожалению, слухи не подтвердились{183}. Хотя в одном из его писем из Вены, написанных в пору его вынужденной бездеятельности после русско-турецкой войны, он сообщает: «Со скуки начал писать записки о войне. Если Русская старина просуществует еще 50 лет, то я, вероятно, попаду в ее сотрудники; раньше печатать едва ли будет возможно, как пи старайся избегнуть, а все выходит руготня»{184}. Однако записи эти пока обнаружить не удалось, вероятнее всего, он их забросил, так и не дописав. Но после него осталось значительное литературное наследство, письма и различного рода достаточно многочисленные официальные записки и отчеты, черновики, дающие возможность реконструировать его биографию, охарактеризовать черты его личности.

Прожившему долгую жизнь гр. Воронцову-Дашкову пришлось многое повидать на своем веку. Крупный сановник, аристократ, помещик, он присутствовал при рождении первых буржуазно-демократических институтов России. Как напишет о нем А. Кизеветтер, «он был настоящим «восьмидесятником» по отличительным чертам своего административного облика», не вносившего никакого диссонанса в «симфонию тогдашней реакционной политики». Вместе с тем Кизеветтер выделял его из сановных бюрократов, руководивших реакционным курсом 80—90-х годов, противопоставлял таким «беспощадным и прямолинейным» фигурам, как Толстой и Победоносцев, и трудно определить тот вред, который принесла стране их «доктринерская, охранительная и гнетущая политика».

Изменилось время, которое внесло коррективы в критерии, прилагаемые к оценке политических деятелей, и поседевший в доконституционных порядках сановник не прибегал к охранительным действиям, которые отличали появившихся на политической сцене «сановников-дилетантов» типа Л. А. Кассо и Н. А. Маклакова. Воронцов-Дашков не объявлял управляемый им край скопищем государственных преступников, а действовал просто «в качестве делового администратора, отдающего себе отчет в той границе, за которой служение старому порядку переходит уже. в сеяние всяческого беспорядка, хаоса и общего недовольства». И этого оказалось достаточно, чтобы Воронцов-Дашков получил в глазах общества «ореол незаурядного либерала»{185}.

Жизнь Воронцова-Дашкова корнями восходила к жизненному укладу русской аристократии рубежа XVIII–XIX вв. Его бабка Ирина Ивановна, современница Е. Р. Дашковой, доживала свой век в доме Воронцовых-Дашковых. Когда она умерла, Иллариону Ивановичу было И лет. Он хорошо помнил ее и часто рассказывал о ней. И эта органическая связь с екатерининской эпохой должна была сказаться при формировании его личности. Но по своему мироощущению и мировоззрению он принадлежал XX в. — и в этом уникальность его личности.

Воронцов-Дашков умер за год до Февральской революции, и ему не пришлось стать свидетелем крушения монархии, в этом заложен большой философский смысл, ибо он принадлежал этой монархии и логически не должен был пережить ее.

…В министерском кабинете С. Ю. Витте на Мойке висели на стене два портрета. Один из них — графа Воронцова-Дашкова. Показывая на него, Витте говорил: «С молодых лет питаю к нему особую симпатию, а с годами еще более стал очарован его рыцарской натурой»{186}.

АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГУЧКОВ

А. Н. Боханов

Одним из наиболее известных либеральных политиков в России был Александр Иванович Гучков. Вряд ли можно найти сочинение, посвященное истории России предоктябрьского периода, где не встречалось бы его имя. Однако в подавляющем большинстве работ этот политик фигурирует просто в качестве контрреволюционера и не более. Его происхождение, круг интересов, интеллект, мировоззрение оставались всегда вне поля зрения советских историков. «Фанфарон», «реакционер», «фигляр», «купчишка» и т. п. эпитеты не объясняют то, почему А. И. Гучкову удалось сыграть заметную роль в отечественной истории и почему в лагере российского либерализма, где было достаточно умных, образованных и неординарных личностей, он занимал положение одного из лидеров{187}. Данная статья преследует цель частично восполнить существующий пробел и обрисовать в общих чертах «контур жизни» этого общественного и политического деятеля. В рамках