Была и третья версия, пожалуй, наиболее важная, которая в течение трехсот лет передавалась из уст в уста и довольно остро соперничала с официальной романовской династической. Пропагандистов этой версии подвергали преследованиям, но слухи, причем время от времени подкрепляемые документально, не затихали. А утверждали они следующее. Многие исследователи считали, что романовской династии хватило всего лишь на четыре поколения, и по мужской линии она прекратила свое существование Петром II, являвшимся императором всего лишь три года (1727–1730 гг.), да и то формально. Еще меньше носил этот титул Петр III — шесть месяцев. Примечателен отзыв известного историка Ключевского о нем, высказываемый неоднократно на лекциях в университете: «После смерти Петра I много чудес перебывало на русском троне, бывали на нем и умные люди, и круглые дураки. Бывали и старики, и грудные младенцы, бездетные вдовы и незамужние матери многочисленных семейств. Но никогда не было на русском престоле скомороха. Судьбе угодно было пополнить этот пробел, — и на престоле появился Петр III». Но династию тревожили не столько подобные оценки, как убедительные доводы о вырождении «русской крови» и «русского наследства» в царском доме. И именно прародителем новой династии — Голштинской, сменившей Романовскую, стал Петр III — немецкий принц Карл-Ульрих Шлезвиг-Голштинский. Он тоже, как и Петр II, считался внуком Петра I. Но в отличие от своего предшественника[35]в его жилах текло больше немецкой, чем русской крови.

Еще меньше, как утверждали настроенные резко антигермански исследователи, ее имел последний царь Николай II. Некоторые сделали даже точный подсчет — одна тридцать вторая доля.[36]

Были мнения, которые, подтверждая факт прекращения рода Романовых на Петре II, ставили под сомнение «родоначальство» Петра III в новой царской династии. Начало этим разговорам положила, пожалуй, сама Екатерина II. В своих дневниковых записках она довольно откровенно дает понять, что ее «муж-дитя» ни на что серьезное не способен. Она же довольно прозрачно намекала на свою любовную связь с русским дворянином Салтыковым, который, выходило так, имел больше прав считаться отцом ее сына (Павел I), чем муж. Откровения Екатерины обрастали всевозможными подробностями, возможно, преследовавшими цель «разбавить густеющую немецкую кровь русских царей впрыскиванием русской добавки». Вместе с тем приобретала гласность и вторая сторона острой проблемы — незаконность наследования русского престола Павлом I и его последователями, что тоже имело широкое хождение в пересудах и умах. Правда, если быть до конца объективным, то вся трехсотлетняя история царствования Романовых, независимо от того, фиктивная она или действительная, основана на изменах, наговорах, предательствах, убийствах, и, естественно, при ее детальном рассмотрении весьма затруднительно говорить о законном престолонаследии того или иного царствующего лица. Впрочем, этим характерно любое самодержавное правление. Будь то в России или еще где-либо. Вот почему народные массы имели много поводов для недовольства царствующими особами, относящимися так неуважительно друг к другу.

Но самодержавие обрызгано не только царской кровью. Жертвы среди «черни», записанные им на свой счет, намного многочисленнее. Так, великие деяния Петра I, по мнению некоторых исследователей, обошлись России в 3 миллиона человек, и общее население в стране во время его правления не только не знало прироста, но и сократилось с 16 млн. до 13 млн. человек.[37]Конечно же, царская гласность пыталась сглаживать подобные острые углы в своих богоугодных делах. Так, оставляя в стороне человеческие жизни, царские хроники превозносили петровский период за то, что «доходы государства при Петре Великом увеличились в три с лишком раза сравнительно с предшествующими царствованиями».[38]

Много душ своих подданных загубил и последний русский царь, которому в наше время очень уж старательно и настойчиво приделывают ангельские крылышки. Если в народной памяти тот же Петр I наряду с эпитетом «Великий» приобрел не без оснований второй эпитет — «Жестокий», то Николая II нарекли, и тоже без особой натяжки, «Кровавым». Так что Керенский в беседе со следователем по особо важным делам Соколовым, высказывая мысль о народном недовольстве самой «царской идеей», был насколько прав, настолько и не прав. К царской власти даже в период ее агонии существовало далеко не однозначное отношение. Еще в 1905 году рабочие, веря в справедливость и человеколюбие «помазанника божия», пошли к нему с верноподданнейшей жалобой и за отцовскими советом и помощью. Еще в 1917 году, в водовороте февральских событий, многие надеялись получить «лучшего» царя взамен обманувшего их прежние надежды. Так что скорее больше правды в том, вопреки утверждению Керенского, что недовольство народа было вызвано не столько «царской идеей», сколько конкретным лицом, воплощавшим эту идею. В нашем случае — Николаем Романовым-Салтыковым-Ангальт-Цербстским-Голштинским или еще каким-нибудь иным, трудно сказать, каким точно. Но настало время поведать более подробно и об этой «темной силе».

3

О Николае II, хотя он по времени ближе всего к нам, чем другие русские цари, сказать что-нибудь определенное очень трудно. О нем столько самых противоречивых отзывов, что порой создается впечатление, будто представляемые на суд николаевские словесные портреты его современников (не говоря уже о тех, кто «рисует» его с чужих слов и своим собственным воображением) — это фрагменты стодушного человека. Даже порой одно и то же лицо, знавшее Николая, давало о нем неоднозначный отзыв. Вот, к примеру, что говорил о последнем царе бывший председатель Совета Министров Коковцов (часто встречается — Коковцев) в беседе с французским послом в России (последние предреволюционные годы) Палеологом:

«Царь рассудителен, умерен, трудолюбив. Его идеи чаще всего здравые идеи. У него возвышенное представление о своей роли и полное сознание своего долга. Но ему недостает образования, и величие проблем, которые он призван решать, слишком часто выходит за пределы его ума. Он не знает ни людей, ни дел, ни жизни. Его недоверие к себе самому и к другим заставляет его остерегаться всех, кто выше его. Поэтому он терпит возле себя одни ничтожества. Наконец, он очень благочестив, узким и суеверным благочестием, которое заставляет его ревниво охранять верховную власть, потому что она дана ему Богом».[39]