Элеонора ухватила руку отца.

— О, папа, ты такой милый! Только я вовсе не собираюсь замуж за Гая. И кроме того, кто же тогда приглядит за тобой?

— Ничего, я как-нибудь справлюсь. Не хочу, чтобы ради меня ты жертвовала собой.

Элеонора прикрыла глаза. В ее сонном сознании промелькнули слова Гая: «Фейт — вполне зрелая личность». Эта Фейт, судя по всему, из тех девушек, которые восхищают мужчин, но не других женщин. Хорошо, что Фейт живет далеко отсюда, во Франции.

Целый год о Джейке не было никаких известий. Зиму с 1938 на 1939 год Мальгрейвы провели в Марселе. Фейт полюбила этот город. На рынке она наткнулась на два чудесных платья, скатанных в трубочку и напоминающих колбаски, а в ближайшем портовом кафе нашла работу. Оттуда она могла любоваться на лес мачт, покачивающихся над водой. С одной стороны к кафе примыкала парусная мастерская, с другой — дом свечного фабриканта. Снаружи всегда что-то происходило — драки, любовные ссоры, а однажды прямо у двери пырнули ножом матроса, и Фейт пришлось зажимать ему рану скатертью, пока ее патрон бегал за доктором.

Она подавала завтраки и обеды, а заодно стояла за стойкой. В кафе был тапер, и по вечерам устраивались танцы. Клиентами были не только моряки, но и деловые люди. Одного из них звали Жиль. У него была бронзовая от загара кожа, гладкие черные волосы и усики. Он всегда носил шикарные костюмы, ездил в большом сером автомобиле, который водил сам, и настаивал, чтобы кофе ему подавала именно Фейт и никто другой. На Николь, которая пела по вечерам в том же кафе, он произвел сильное впечатление.

— Ей-богу, он торгует опиумом или белыми рабами, — говорила она. — Только представь, Фейт, ты ведь можешь оказаться в его гареме.

Фейт часто просила его оставить ей газету, которую он просматривал за кофе.

— Я хочу знать, что происходит в мире, — объясняла ему она. — Может начаться война, и раз уж у нас нет настоящего дома, надо знать, куда лучше всего уехать.

— Если будет война, милая Фейт, то лучше всего вам уехать со мной в Африку. У меня чудная вилла в Алжире. Мои слуги будут в вашем распоряжении, и вам никогда не придется прислуживать за столом.

Жиль говорил это регулярно, а Фейт всегда очень вежливо улыбалась и отвечала «Нет, спасибо», а внутренне усмехалась, представляя себя в шальварах и чадре.

Ральф и Поппи на неделю уехали в Ниццу к друзьям. Однажды, выйдя из дому, Фейт встретила почтальона, и тот отдал ей письмо, пересланное сюда Женей. Она прочла его на ходу, по дороге в кафе. Оно было на французском, а писал его некто Луис. В письме говорилось, что Джейк болен и находится в лагере беженцев неподалеку от Перпиньяна. Когда Фейт пришла в кафе, Жиль уже сидел за столиком. Фейт принесла ему кофе, попросила у него газету и прочла колонку, посвященную обстановке в Испании. В голове у нее созрел план. Наливая Жилю вторую чашку кофе, она спросила:

— Не могли бы вы одолжить мне свое авто?

От нее не укрылось, как он сразу поскучнел, но, поскольку всегда оставался джентльменом, быстро скрыл свое неудовольствие.

— Разумеется. Могу я полюбопытствовать, для чего?

— Мой брат попал в лагерь беженцев в Аржеле. У него при себе нет никаких документов, поэтому охрана не верит, что он англичанин. Я подумала, что, возможно, они поверят мне, если я явлюсь на вашем роскошном авто и в мехах.

— Богатство всегда производит хорошее впечатление, — согласился Жиль. Он достал из кармана ключи. — Разумеется, я одолжу вам свою машину, милая Фейт. — Он взглянул на нее. — Полагаю, водить вы умеете?

В Ла-Руйи она водила старый Женин фургон марки «ситроен» и полагала, что по своему устройству автомобиль Жиля не сильно от него отличается. Она расцеловала своего благодетеля в обе щеки и помчалась к владельцу кафе отпрашиваться на два дня. Дома она надела платье «холли-блю», напоминающее расцветкой бабочку-голубянку, и старое лисье манто Поппи, вдела в уши серьги с бриллиантами, напудрилась и накрасила губы. Глядя на себя в зеркало, она подумала, что выглядит по меньшей мере двадцатипятилетней и жутко богатой. Однако управлять автомобилем Жиля оказалось не так просто, как ей представлялось. На узких окраинных улицах Марселя Фейт пару раз его поцарапала, но, по счастью, царапины были почти незаметны. Когда она выехала из города и повернула на запад, стало проще. Мягкий складной верх машины защищал от ветра и мокрого снега; напряжение спало, и Фейт получила возможность спокойно обдумать свои дальнейшие действия.

В конце января 1939 года, когда армия генерала Франко вошла в Каталонию, Джейк в числе десяти тысяч других беженцев двигался из Барселоны к французской границе. Он шел медленно, потому что подхватил инфлюэнцу и кашель изводил его больше, чем аэропланы легиона «Кондор», обстреливающие колонну беглым огнем. Стояла отвратительная погода — холодный дождь со снегом, которая, по мнению Джейка, создавала вполне подходящий фон для гибели Республики. Джейка знобило: то откуда-то из самого сердца по всему телу расползался леденящий холод, то он обливался потом, охваченный болезненным жаром. Он подозревал, что у него высокая температура, и больше всего ему хотелось свернуться калачиком в ближайшей канаве, но он продолжал идти — просто потому, что рядом шли его товарищи, а в этой странной, перевернувшей все с ног на голову войне верность тем, кто сражался с тобой бок о бок, осталась единственным из нормальных человеческих чувств. Временами Джейк отставал и присаживался на обочину, и тогда ему казалось, что вся истерзанная, измученная Испания, спотыкаясь, бредет мимо — женщины с младенцами на руках, детишки с куклами или мячиками, ошметками когда-то счастливого детства… Рядом с Джейком неизменно был Луис. Только ради него Джейк поднимался и снова брел вперед, с трудом заставляя себя переставлять ноги.

На границе все повеселели, надеясь, что скоро окажутся в безопасности. Джейк видел, что многие останавливались и зачерпывали горсть испанской земли, чтобы унести с собою во Францию. Сначала французы пускали через границу только женщин, детей и раненых; через несколько дней было позволено проходить и всем остальным. В лагере под Аржеле, который представлял собой всего лишь часть песчаной дюны, обнесенной колючей проволокой, Джейк видел страшные сны. Ему снился мальчик, который отказался сражаться, и тогда двое мужчин в кожаных плащах отвели его в сторону и выстрелили в затылок; ему снились дети, расстрелянные с самолетов и распростертые в грязи; ему снился заключенный, которого живьем закопали в канаве — по-видимому, сводя старые счеты. Среди этих кошмаров мелькали и другие видения: он в Ла-Руйи, гуляет по лесу около замка; рядом с ним родители, Фейт, Николь, Гай, Феликс. Ярко светит солнце, и Джейка охватывает чувство почти невыносимой ностальгии.

В Аржеле им пришлось спать под открытым небом, а поначалу не было также ни пищи, ни воды. Луис вырыл в песке ямку, и Джейк, завернувшись в плащ, скрючился там, словно впавший в спячку зверек. Долгими холодными тоскливыми часами они говорили о будущем. У Луиса были в Париже друзья, они издавали газету левого толка; он собирался поехать к ним, когда их выпустят. Луис звал Джейка с собой: «Парижские девушки очаровательны», — добавлял он, рисуя в воздухе волнообразные изгибы. Джейк кашлял и выдавливал из себя улыбку. Тревожась за него, Луис говорил вооруженным французским охранникам, что Джейк — англичанин. Но охрана ему не верила. У Джейка не было никаких документов, а в горячечном бреду он говорил на нескольких языках. К тому же почти все иностранцы покинули Испанию еще в октябре, когда Интернациональные бригады были распущены. Тогда Луис сумел отправить письмо, адресовав его в Ла-Руйи, хотя Джейк не имел представления, где сейчас может находиться его семья.