Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одно из наиболее уважаемых достижений хозяйки дома заключалось в том, что она никогда и ни за что не позволяла журналистам или репортёрам присутствовать на вечеринках — за исключением, разумеется, личных друзей, представлявших эту профессию, которые присутствовали в доме как друзья и гости, и ни разу ни один из них не злоупотребил этим своим почётным положением. Её просили, умоляли, пытались купить разные журналы и программы — бесполезно.
— Я слишком дорожу своими близкими, чтобы отдать их вам на растерзание. — С мягкой улыбкой отвечала она на подобные просьбы. — И я, и вы достаточно хорошо знаем, что вы хотите там увидеть: отнюдь не то, что есть на самом деле.
Ей мстили — и тайно, и явно. Сфальсифицированные репортажи, полные неприличных подробностей, появлялись то там, то тут — откройте ваши двери для нас, говорили ей, и вы прочтёте только правду! Это не поколебало её решимости защитить право на частную жизнь своего дома и своих публичных гостей.
Но, как это ни парадоксально, со временем неприязнь и раздражение со стороны гламурных изданий обернулись пиететом, и теперь любое упоминание о каком-либо событии, происходящем в «Доме У Залива» подавалось с припиской: «Подробности известны только присутствовавшим», или: «Как любезно сообщила нам сама хозяйка, …» — и далее могло последовать короткое сообщение о том, например, что «актёрский дуэт *** и *** исполнил отрывок из японской пьесы 17-го века на языке оригинала», или: «художник такой-то, известный как первопроходец в области переноса компьютерной графики на холсты, в преддверии своей юбилейной выставки устроил вернисаж — именно vernissage, в исходном значении этого слова: он покрыл лаком четыре новых полотна в присутствии гостей Дома»… ну, и в том же духе.
Где мы уединимся с Ираклием, я пока не пыталась предположить — обычно я отдавала инициативу мужчине. В любом случае, это будет романтично, поскольку мы далеко от моего дома — в моём доме всё настолько знакомо, что я использую его только в отсутствие альтернативы. Я даже предпочту гостиницу, если она не совсем дешёвая.
Правда, бывают случаи, когда я хочу привести мужчину именно к себе домой. Тогда я звоню с вечеринки или из театра — где уж меня застанет желание — своей соседке Инне, молодой женщине, многодетной матери, и прошу приготовить гостиную и спальню «в романтическом духе».
Поначалу — после того, как я стала не в состоянии делать это сама — Дора или Антон проверяли мои покои на предмет наличия романтического духа. Они внесли несколько коррективов, и с тех пор Инна справляется сама — и с едой, и с цветами, и с постелью.
Обычно она убирает у меня два раза в неделю. Я ей хорошо плачу и иногда отдаю кое-что из одежды — то, что она по причине своей религиозности не может надеть на себя, она отдаёт сестре.
Инна
Убирается Инна добросовестно. «Что ни делаешь, делай, как для Господа» — цитирует она Библию, когда я высказываю ей особенную благодарность.
Меня забавляют её разговоры о Боге, о вечности, о грехе и искушениях. Я бросаю свою работу и слушаю Инну, пока она наводит порядок.
Начинаются наши долгие беседы, как правило, с её белыми нитками шитого «кстати»: то ли праздник какой религиозный приближается, то ли минул, то ли «вот прочитала сегодня в Писании…» и тому подобное.
Потом она обязательно вставит:
— Сходили бы вы в церковь, хоть на праздничек, полегчало бы вам…
— Да мне и так легко, Инна, милая!
— Да где уж, не рассказывайте!.. Помолились бы за вас… За вас нужно молиться, вы не ведаете, что творите, вот вас Бог уже наказал, — её голос начинает дрожать, — и накажет ещё, опомнитесь!..
— Меня не Бог наказал, Инна, я сама сделала то, чего не следовало делать. А вообще-то, как послушаю я вас, верующих, — говорю я, — Богу больше нечем заняться, кроме как наказывать всех подряд и за всё подряд. Он что, для того и создал нас, чтобы мучить своими правилами, а за неподчинение наказывать?
— Нет, — горячо возражает она, — Бог создал нас для праведной жизни, а если мы живём неправедно, Он нас наказывает.
— Но ведь Бог создал нас по своему образу и подобию, так написано в твоей Библии? — говорю я, — стало быть, я вольна поступать, как я считаю нужным. А праведно это или неправедно, плохо или хорошо — понятия относительные. Не может же всем поголовно быть одинаково хорошо пусть даже в самой распрекрасной ситуации: на то мы и не стадо баранов, которым только и нужно, что зелёная травка, вода, да загон от ветра и холода.
Инна надолго задумывается, делая вид, что чем-то очень занята — к примеру, оттирает какое-то пятно на ковре. Я слышу её сосредоточенное сопение. Потом она говорит:
— Бог знает, что неправедная жизнь приводит в ад, вот и наказывает. Мы ведь тоже наказываем своих детей, чтобы объяснить им что-то.
— Если бы у меня были дети, я бы их любила, а не наказывала,
— Без наказания не получится, это ж для воспитания нужно… как же ребёнок поймёт, что можно, а что нельзя.
— А если просто объяснять, без наказаний?
— Вот сразу видно, что у вас детей нет. Дети часто не слушаются.
— Может, потому что плохо объясняете: в спешке, на нервах, авторитетом родительским давите?
— Иногда не хватает времени, — вздыхает Инна. — Устанешь порой… я же на двух работах работаю, сил нет объяснять долго, вот и прикрикнешь. А то и шлёпнешь.
— А если попробовать жить с ребёнком одной жизнью, одними интересами, душа в душу… разговаривать с ним как с равным, как с другом, а не с высоты родительского авторитета… вот как мой папа со мной. Тогда ничего дважды повторять не придётся, тогда ребёнок поймёт и вашу усталость, и ваше раздражение.
— Разговаривать… Это ж работу тогда бросить придётся. А детей ведь кормить надо.
— А не в твоей ли библии написано: «Не хлебом единым жив человек»? — Говорю я. — Ты же из ребёнка личность хочешь вырастить, а не животное или растение, которому только и нужно, что организм насытить. И потом… объясни мне,
