И наконец заснула.

20:43. Марина

Встречать ее Нина не вышла. Ну и пусть. Стучаться и заходить к ней в комнату Марина не стала – лучше сразу приняться за торт, все равно выйдет на запах. Уже вынимая эмалированную миску для теста, Марина поняла, что в квартире слишком уж тихо. Может, спит? Или делает вид, что спит. Вроде как и полы мыть не пришла, потому что заснула случайно. Хитро придумано. Но Марина на это не поведется.

Марина громко гремела плошками, замешивая тесто, плавила масло, варила крем, но Нина так и не появилась. Не появилась она и когда Марина уже смазала коржи и вымыла посуду.

Марина тихонько подошла к двери, бесшумно приоткрыла ее и заглянула.

В комнате Нины не было. Видимо, девчонка решила отыграться по полной – сделает вид, что пропала, чтобы проучить больную несчастную мать, которая ради нее пашет, не разгибая спины. Ну что же, пусть. Тогда никакого торта.

Разогревая ужин, Марина отметила, что Нина ничего не ела сегодня. Она снова вернулась в комнату – нет, обычные джинсы и футболка на месте. Платье для церкви – тоже. Эта не сбежит, конечно, это не ушлая старшенькая, у которой на все всегда находилась куча отговорок и способов вывернуться. И где она тогда?

Марина вынула телефон и набрала номер – сейчас она ей устроит! Все выскажет, за волосенки домой притащит. Не дай бог, она к этому своему сунулась! Марина им покажет! Заявление в детскую комнату! В школу пожалуется! И раз такое поведение, то придется запирать. Сама напросилась.

Телефон Нины завибрировал на письменном столе. Так. Может быть, что-то случилось? Куда она делась без телефона? И что же, в домашней одежде? Марина вытряхнула из шкафа вещи дочери – похоже, та даже не переоделась. И где? Где она тогда?

Марина почувствовала, как по телу пробегает ледяная волна испуга, и замерла. Мыслей в голове не было, они будто бы собирались появиться, но застряли в этой ледяной волне, и перед глазами Марина видела сплошное белое.

В комнате запахло жженым, Марина вздрогнула и бросилась на кухню. Она простояла долго – макароны в сковороде обуглились, и кухня наполнилась черным, едким дымом. Марина распахнула форточку – теперь вся улица узнает, что она спалила еду. Позор какой. Может, Нина у соседей? Без телефона и в халате она не могла уйти далеко.

Марина выскочила на площадку и побежала по лестнице. Уронила тапку, пока обувалась, вспомнила, что не закрыла квартиру, метнулась назад и долго не могла найти ключи, которые лежали где и всегда – на самом видном месте, на тумбочке у входа. Дым не выходил, а пока она искала ключи, часть его сквозняком выдуло в коридор. На площадке отворилась дверь – видимо, любопытная соседка высунулась узнать, в чем дело. Марина ненавидела эту соседку за маникюр, вечный довольный вид и ехидную ухмылочку, с которой она произносила свое «Драсти».

Как-то эта соседка спалила что-то с ванилью, и Марина даже зашла к ней – хотела увидеть пристыженное лицо нерадивой хозяйки. Но та широко улыбнулась и залепетала, что вот, мол, сгорело, вы не переживайте, дым скоро выветрится.

– Я и не переживаю, – ответила тогда Марина. – Муж твой будущий переживать должен.

Она думала, что хотя бы этим пристыдит соседку, но та только удивленно раскрыла рот, а потом закрыла дверь.

Чтобы прекратить сквозняк и не дать дыму ее опозорить, Марина почему-то побежала закрывать форточку и только потом поняла, что можно было закрыть дверь.

Она спустилась на два этажа и долго стояла перед дверью – не могла вспомнить, зачем пришла. Заспанная Света долго спрашивала, кто там, и, увидев встревоженную Марину, испугалась. Нины у нее не было. Даже не заходила сегодня. И вчера не заходила. Марина выскочила из квартиры и бросилась звонить во все двери подряд – спрашивала, нет ли у них ее дочери. Соседи удивленно качали головами, выходили на лестничные клетки и переговаривались. Марина бежала выше, ниже, по ошибке звонила снова туда, где уже была, пока Света, поймавшая ее на лестнице, не схватила ее за руку и не отвела к себе.

– Ну она получит у меня! Я ей устрою! Разве можно над матерью так издеваться! Мало того, что мне в цеху полы самой драить пришлось, и это после смены…

– Вы поссорились? – спросила Света, пристально глядя на Марину.

Ну вот, теперь Света думает, что Марина выгнала Нину. А она не выгоняла, она даже не успела ее наказать как следует. Нужно было догадаться, что та сбежит. Нужно было привязать ее, запереть, врезать в дверь щеколду, отпроситься с работы или взять ее с собой в цех. Вот так доченька! Вот так младшенькая! Вот тебе и тихий омут.

Марина снова почувствовала ледяную волну и очнулась только от того, что Света взяла ее за руку. Марина внезапно разрыдалась.

16:23. Катя

– Так, осталась большая съемка в НИИ. Переодеваться будешь?

Катя кивнула и села в машину.

– Зайди, кофе сварю, – сказала Катя, выходя.

Оператор показал термос:

– У меня с собой, давай шустрее.

На их большом канале операторов было много, они часто менялись, так же как и водители. Катя даже по именам их не запоминала. С этим уже работала пару раз и отличала от остальных только потому, что оператор ездил на собственной машине, получая от канала компенсацию за бензин и ТО.

Дома Катя сварила себе кофе и начала собираться. Она всегда выглядела хорошо, работа в кадре обязывала, но на вечерние мероприятия следовало наряжаться, причем каждый раз в разное. Дресс-код канал компенсировал.

Пока варился кофе, Катя вытащила из холодильника кастрюлю, на ходу съела несколько ложек гречки и сунула кастрюлю обратно. Быстро подправила макияж, кофе еще даже остыть не успел, и переоделась. Неизменное черное платье по фигуре и многочисленные аксессуары – в этом шарфе Катя еще не работала.

Кофе она допивала, уже обувшись.

Пока охрана НИИ проверяла документы, Катя бегло просматривала буклет конференции по ядерной физике, дошла до списка докладчиков и сразу его заметила. Торс, неразличимый под жесткой накрахмаленностью рубашки, почему-то угадывался с такой поразительной явностью, будто Катя уже видела этого человека, причем голым. И захотелось проверить – уточнить.

Нет, показалось, но было что-то особенное в этом ироничном и пресыщенном взгляде. Какое-то поразительное самодовольство самца, не просто знающего себе цену, нет, знающего то, что все остальные, кроме него, никакой ценности не представляют. Любую можно уболтать и уложить. И от этого – такая болезненная вымораживающая скука.

Катя высматривала его в зале, но увидела только потом, уже в фойе. Поймала на себе электрический взгляд. Будто два гамма-луча лениво скользили по пространству и, сошедшись, вдруг замерли. В жизни он был даже интереснее – с холеной плавностью движений, с вкрадчивым голосом. Удивилась этому голосу – будто когда-то давно он говорил со страстными эротичными придыханиями и весь вкладывался в это, но теперь манера речи была затуманенной, потускневшей от привычности и частоты использования. Прямо здесь сорвать с него эту накрахмаленную рубашку с хрустящими манжетами и, ласково проведя языком по соску, прикусить. Чтобы услышать его настоящий голос, потому что по испорченному лицу было видно, что он может быть и садистически жесток, и матерински нежен, и неумолимо хотелось вытащить из него настоящее, живое, искреннее.