Глеб стоял в тамбуре, прислонившись к подрагивающей металлической стене, за круглыми стеклянными окошечками которой подрагивали стрелки манометров. Сквозь стекло в двери он увидел одного из шулеров, но тот заходить в тамбур не рискнул и тут же исчез.

"А командированный, – спокойно подумал Сиверов, – сидит себе в купе и не знает, что делать.

В такие моменты человек тупеет. Интересно, на что он надеется? Думает, сейчас кто-нибудь вернется и отдаст ему деньги, принесет «на блюдечке с голубой каемочкой»? Вроде бы и неглупый мужик, а берет в руки карты и тут же переходит на другой уровень мышления и поведения".

Тем временем трое шулеров совещались в другом тамбуре.

– Да я тебе говорю, – шипел лысый, сняв очки, – он карты из рукава вытащил!

– А вы куда смотрели? – длинноволосый опустил эспандер в карман.

– Кто же мог подумать? Я не проследил. Он лохом прикинулся, а потом поздно было что-то предпринимать, мы расслабились.

– Расслабляться никогда нельзя. Идем. Где он?

– В другом тамбуре стоит.

– Странно, – удивился длинноволосый, – я бы на его месте в одном из купе залег, там, где рядом люди есть.

– Может, деньги уже не при нем? – засомневался третий.

– А куда он их спрячет?

– Ну, не знаю, в люк на потолке или в распределительный щиток.

– Ничего, разберемся. Нас трое, а он один.

Никто из них не выделялся особо крепким телосложением, все-таки работа профессионального шулера скорее умственная, чем физическая. Они прошли мимо купе, в котором, окаменев, не отрывая взгляда от разбросанных на столе карт, сидел командировочный. Только эти карты и остались у него как воспоминание об игре.

Глеб абсолютно спокойно посмотрел на длинноволосого, шагнувшего в тамбур. Двое приятелей выглядывали из-за его спины. С минуту они молча буравили Сиверова глазами, словно изучали, оценивали.

– Значит, так, мужик, – наконец решился длинноволосый, опустив правую руку в карман пиджака, – ты отдаешь нам наши деньги, себе оставляешь деньги лоха. Так будет справедливо.

– Не понял. Почему это я должен отдать деньги? Они мои, я их выиграл.

– Ты карты в рукаве припрятал! – пошел в наступление один из шулеров.

– Когда? Если ты видел, то почему не сказал?

– Да чего с ним разбираться, навалились!

Глеб скрестил руки на груди, всем своим видом показывая, что не боится нападения. Длинноволосый колебался, но двое его дружков наседали сзади.

– Сейчас я тебе морду подправлю!

Ловкости длинноволосому было не занимать.

Даже Глеб не успел толком рассмотреть, как тот выхватил из кармана раскладную бритву. Блеснуло лезвие, такое острое, что могло разрезать волос в полете, и длинноволосый махнул им перед собой, подобно тому, как художник делает мазок на холсте, резкий, но в то же время абсолютно точный.

При этом движении кисть нападавшего оставалась расслабленной, а глаза смотрели на Сиверова.

Длинноволосый не следил за бритвой, она словно бы жила сама по себе. Этот взмах бритвой был настолько виртуозен, что Глеб успел только подставить руку, но перехватить запястье нападавшего не смог.

Лезвие легко разрезало кожу куртки и, сорвавшись на металлическую дверцу распределительного щитка, жалобно скрипнуло. Длинноволосый тут же отступил на полшага, чтобы не дать противнику дотянуться до себя. На расстоянии, умело орудуя бритвой, он опасен, но в рукопашном бою поражения ему не миновать, и длинноволосый понимал это.

– Достал! – заверещал лысый шулер, пробираясь вдоль стены в дальний угол тамбура, где стоял тяжелый лом, оставленный проводницей, чтобы сбивать лед со ступеней.

– Дурак ты, мужик, – холодно констатировал длинноволосый, поигрывая бритвой. – Отдай деньги, и мы уйдем.

Лысый, добравшись до лома, схватил его двумя руками и на полусогнутых ногах двинулся к Глебу. Тяжелый лом он держал так, как китобой держит гарпун, изготовившись со шлюпки ударить в спину киту.

«Вот тут вы и прокололись», – подумал Сиверов, делая вид, что не замечает лысого.

Длинноволосый понял ошибку своего приятеля и зашипел:

– Стой, кретин!

Но лысый не слышал: если в картах мог побороть свой азарт, то вид разрезанной куртки Сиверова вскружил ему голову. Он подумал, что сможет одолеть этого с виду не очень-то крепкого мужчину.

– Не хотел наши отдавать, так отдашь все!

Третий шулер смотрел, не идет ли кто по коридору. И в тот момент, когда лом пошел вперед и лысый уже не мог остановить движение рук, увлекаемых тяжелым металлом, Сиверов присел, рванулся к нападавшему и сбил его с ног.

Тяжелый лом ударился в металлическую дверцу, а нападавший полетел на длинноволосого.

Несколько ударов ногами – и оба они скорчились на полу. Носком ботинка Глеб отшвырнул бритву в угол и бросился за третьим шулером, убегавшим по коридору. Он настиг его в три прыжка и, схватив за шиворот, развернул к себе лицом.

– Мужик, мужик, ты чего? – запричитал шулер. Глаза его были широко открыты и буквально остекленели от ужаса, язык парализованного страхом мужчины едва ворочался во рту.

– Есть еще вопросы?..

– Мужик, да я ничего, я…

Глеб рванул его так, что затрещал воротник пиджака, и поволок за собой. Затем бросил на пол.

Даже не пытаясь сопротивляться, жалобно скуля, шулер пополз в угол – туда, где лежала бритва, он надеялся схватить ее. Глеб опередил его, подхватил бритву с пола и с размаху ударил лезвием о дверную ручку. Закаленная сталь легко сломалась, словно лезвие было сделано из стекла, обломки со звоном упали на металлическую подножку. А Сиверов припечатал ботинком руку шулера, которой тот тянулся к бритве. Шулер взвыл от боли и досады: даже для обыкновенного человека повредить руку, значит, наполовину выпасть из жизни, а для шулера это означало полную потерю трудоспособности.

– Руки! – крикнул Сиверов.

Длинноволосый сжался, спрятав ладони под себя.

Он был готов терпеть удары в спину, в живот, в голову, – лишь бы оставили в покое кисти.

– Руки! – приказал Сиверов, поддав лежащего ногой.

– Мужик, все, мы поняли, что напоролись.

– Ты еще скажи, больше не буду, – Глеб нагнулся и, схватив длинноволосого за рукав, вытащил его руку, в которой еще совсем недавно была зажата бритва. И вновь каблук опустился на пальцы.

Третий шулер уже смирился со своей судьбой.

Стоило Сиверову лишь посмотреть на него, как он сам вытащил из-под живота дрожащую правую руку и положил ее на рифленый металлический пол вагона, затем, зажмурившись, сжал зубы и приготовился к удару.