Маша и так была мазохисткой, а ее еврейство еще удваивало этот мазохизм, ибо какой народ в мире склонен к нему более племени Израилева? Определив себе повиноваться Богу, каковой, по сути, не более чем воплощенное тщеславие, Израиль только и делал, что мордовал своего повелителя. Израиль признал над собой власть чрезвычайно сурового закона с единственной целью — его нарушать. Вся история Израиля — одно лишь богоотступничество и законоослушание. Мы видим, как избранный народ предает и продает своего Бога, а потом выторговывает себе послабления в законе. И мы слышим, как с неба низвергается град угроз и проклятий. Удары сыплются дождем. Мор и глад нападают бесперечь. Израиль страдает, рыдает, стенает. Клянет судьбу в изгнании и оплакивает свое рабство. О, какая это любовь! Рука Господня простерлась над ним, пригнула, давит. Израиль корчится. Плачет кровавыми слезами. Но он наслаждается собственной низостью и умиляется падением в грязь. Какое сладострастие и какое тщеславие! Быть проклятым народом, служить мишенью бедствий, преследующих его во всех поколениях вплоть до самого последнего, быть рассеянным по лику земли ударами плети все того же Создателя — и иметь право на жалобы, на громогласные пени, нарываться на поругание, вопить о своей отверженности, а притом лелеять свою миссию народа-страдальца, обожать собственные невзгоды, растравлять их и тайно заражать ими окрестные народы. Эта утонченная извращенность целой нации объясняет такое широкое рассеяние евреев по миру и их странную судьбу на земле, хотя повсюду их действие смертоносно. Лишь одни евреи достигли той крайней степени деклассированности, к какой теперь тяготеют все цивилизованные сообщества, в то время как она есть не что иное, как логическое развитие мазохистских принципов еврейской нравственности. Все современное революционное движение в руках евреев, оно порождено еврейским мазохизмом, безнадежным, не имеющим иного выхода, кроме разрушения и смерти, ибо таков главный закон Бога Мщения, Бога Смертной Напасти, Иеговы-Мазохиста.

Всеми этими данными, касающимися мазохизма, я по большей части обязан Маше. Они позволили мне под совершенно иным углом зрения наблюдать среду обитания и свойства русских террористов, среди которых довелось тогда жить. Что может полнее доказать глубочайшую семитизацию русского мира, чем состав нашей партии, ее действия, ее стремительное развитие и растущая популярность, ее успех? Об этом же свидетельствует сам факт, что столь малой горстке людей удалось не только продержаться, затеяв борьбу, но еще и снискать всенародную симпатию, увлечь толпы до такой степени, что это позволяло рассчитывать на постоянный приток средств, залог самых смелых надежд, так что, принимая в расчет собственную популярность, мы уже подумывали о том, как бы развернуться в общемировом масштабе, разнося в пух и прах все западные страны, где этнический состав так же разнороден, как и в России. Маша метала на стол статистические таблицы, из коих явствовало, где за границей есть места особо густого скопления евреев, а Женомор предполагал основать мощную кампанию еврейской эмиграции, руководить которой будут самые ловкие пропагандисты. Вот и в нашей партии из 772 профессиональных террористов 74 были евреями, а прочие принадлежали к малым этносам, угнездившимся в обширной России: латыши, финны, литовцы, поляки, грузины, и все они принимали участие в движении, чтобы решить свои местные социальные проблемы или посодействовать освобождению арестованных соотечественников. Среди женщин — террористок пропорция была обратной: из 950 душ около двух третей оказались русскими или польками, а еврейки составляли меньше трети. Центральный исполнительный комитет почти целиком состоял из евреев, исключениями были сам Женомор и один русский, некто В. Ропшин, сорвиголова, везунчик, заводила, специалист, умудрившийся ввести тейлоровские методики в систему организации революционной борьбы.

Революция разгоралась. Все более многочисленные сторонники самого различного социального происхождения стекались к нам со всех уголков страны; среди них встречалось немало молодых девушек из высшего света, движимых жаждой мученичества. По большей части они служили нам осведомителями либо провокаторами, принося движению неоценимую пользу. Таким образом мы получали сведения из источников, наиболее близких к властям предержащим; что бы где бы ни случалось — узнавали всегда первыми. Это давало нам возможность пользоваться любым сколь-нибудь значительным событием: выступлением группы недовольных, аварией на производстве, забастовкой, дракой на рынке, стычкой между татарами и армянами. Мы тотчас устремлялись на место происшествия, чтобы начать там действовать и влиять на расстановку сил, разжигать страсти, стравливать враждующие группировки, доводить кризис до взрыва, чтобы распря обернулась чередой убийств, ставить людей перед лицом непоправимого, вкладывать им в руки оружие, сеять панику среди населения, распространять ложные слухи, устраивать поджоги, да побольше. Нарушая экономическую жизнь целого края, прекращая подвоз продуктов в губернию, мы пользовались вспышкой возмущения, чтобы начать бросать бомбы, опустошать банки, грабить казну, а также заманивать какого-нибудь генерал-губернатора или иного представителя высокого начальства, занесенного нами в черный список, в специально для него приготовленный капкан, оставив без попечения целый город.

В связи с этим мы пребывали в непрестанных разъездах. Нашего посещения попеременно удостаивались Москва, Кронштадт, Тверь, Севастополь, Санкт-Петербург, Уфа, Екатеринослав, Луговск, Ростов, Тифлис, Баку — все эти города постигла печальная участь: они стали жертвами свирепого террора и, отчасти разрушенные, испили чашу скорби в невиданной прежде полноте.

Состояние наших умов было способно оттолкнуть любого, а жизнь, какую мы вели, устрашила бы и самых смелых. Нас выслеживали везде, гнались по пятам, дышали в затылок. Афишки с нашими приметами множились, их были тысячи, и они висели повсюду. За голову каждого обещали большие деньги. Полиция всей России охотилась на нас. Полчища шпиков, доносчиков, предателей, ложных друзей, тьма-тьмущая сыщиков — все искали с нами встречи. На безграничном пространстве империи было объявлено своего рода осадное положение, против нас мобилизовали войска, тысячи солдат. Нам приходилось бороться против всех, вступать в бой со всяким и каждого в отдельности опасаться. Мы были вечно начеку. При всяком наступлении или отходе очень многое приходилось изобретать заново, превращая все, что подворачивалось под руку, в средства нападения или защиты, везде устраивая тайные склады и арсеналы, открывая подпольные типографии и мастерские для изготовления фальшивых денег, подыскивая оборудование для лабораторий. А еще — объединять добровольцев, готовых примкнуть к нам, подбадривать уже решившихся действовать, снабжать их всем необходимым, устраивать для них алиби, подыскивать укромные норы, схроны, доставать им фальшивые документы, укрывать их временно за границей, подлечивать, вывозить на природу, помогать улизнуть от преследователей — и всем этим надлежало обеспечить множество людей, стало быть, требовалось задействовать тысячи посредников, служащих всяких контор и архивов по всей стране, а для прикрытия обзавестись легальной компанией с определенным местом официальной приписки и отделениями за границей и по всей России, но действующей вполне скрытно, водя за нос власти, — и все это, не высовываясь из подполья, без возможности действовать открыто. Малейший жест должен был направлять сыскарей по ложному следу, все облекалось тайной и тысячами предосторожностей, чтобы никак, даже путем последовательных хитроумных умозаключений, никто не вычислил нашего убежища и ненароком не прихватил нас. Кто бы смог вообразить, сколько это отнимало сил, какого требовало хладнокровия, какого сосредоточения воли? Ведь лишь безмерная уверенность, рвение, не слабеющее ни на миг, не знающее уныния, могли справиться со столькими преградами, наперекор ежедневным, ежечасным опасностям, не поддаться изнуряющей усталости от бесчисленных предательств, от бесконечных трудов на пределе выносливости. Но мы растрачивали свои силы без счета, непостижимо, как можно было выдержать все это физически да еще выглядеть такими молодцами; а ведь нам не дано было и двух ночей кряду проспать под одной крышей, приходилось не только постоянно менять места обитания, документы и явки, но и каждый день выдумывать себе новое лицо, иную походку, другую индивидуальность, а также имя, привычки, язык и нравы. Могу поклясться, что девятнадцать членов Центрального исполнительного комитета были проходимцами, каких мало, блистательными вожаками масс и умели поставить свою жизнь на кон. Но в таком существовании уже не было ничего человеческого, и надо ли удивляться, что вокруг нас случалось столько измен? Кое у кого силы иссякали, причем порой у самых ценных товарищей.