Вершинин посмотрел на соседку с жалостью и предложил:

– Хочешь, я поговорю с теткой, она в издательстве работает, может, им корректор нужен?

– Зачем? – не поняла Танечка, и Вершинин видел, что действительно не понимает.

– Нельзя целыми днями сидеть дома. Мозги атрофируются. Тебе нужно работать, жить. Это с младенцем надо дома сидеть, но у тебя ведь младенца нет.

Вадим говорил и видел, как меняется ее лицо. Сначала он по привычке решил, что она сию секунду упадет в обморок, и даже успел, также по привычке, испугаться, но он уже был другим, не таким, как несколько дней назад, и на соседку смотрел другими глазами. И вместо мямлящей Танечки перед ним, как на переводной картинке, начала проявляться очень целеустремленная и даже агрессивная особа, готовая дать отпор любому, кто посмеет задеть ее интересы. Эта новая Танечка отчего-то понравилась ему гораздо больше прежней, готовой потерять сознание от любого громко сказанного слова. Может быть, потому, что была понятной и настоящей.

– Надумаешь, позвони. У них издательство хорошее, и платят прилично.

Вершинин захлопнул дверь, засыпал макароны в кипящую воду, поискал в огромной дедовой библиотеке, что бы почитать, нашел ободранный сборник фантастики, с удовольствием поужинал макаронами с тушенкой, пропылесосил квартиру, выбрал в записной книжке телефона новую строчку «Наташа», и когда она ответила, произнес:

– Это я.

Он понимал, что для него начинается новая жизнь.

Он даже предположить не мог, что им, ему и Наташе, еще предстоит пережить, чтобы начать новую жизнь.

Вершинина разбудил телефон. Он был уверен, что это Зоя, и, снимая трубку, чувствовал себя виноватым: он три дня не звонил тетке.

Зоя приходилась бабушке племянницей. Когда-то давно, еще семнадцатилетней девушкой, Зоя приехала в Москву поступать в институт, поступила, изредка навещала тогда еще совсем малознакомых родственников и вскоре искренне к ним привязалась. Она совсем молодой потеряла родителей и стала для бабушки и деда почти дочерью.

Сейчас Зоя была единственной родственницей Вадима, не считая отца и матери. Впрочем, их-то Вадим как раз родственниками не считал. А Зою любил. И она его.

– Вадим? – спросил отец.

– Да.

– Как дела?

– Нормально.

– Как мама?

– Спроси у нее.

Отец помолчал.

– Помощь какая-нибудь нужна?

– Нет.

Помощь ему была нужна давно, в шесть лет.

– Ты звони, если что…

Вадим не ответил, и отец положил трубку.

Последний раз он видел отца на похоронах бабушки. Сам бы он ему, конечно, ничего сообщать не стал, сообщила Зоя. А может быть, мать. У нее тогда был «светлый» период, она не пила месяца два. На поминках бабушки как раз и начала…

Отец пришел на похороны, положил цветы на гроб, постоял рядом с матерью, перекинулся парой слов с Вадимом и отбыл назад, в свою жизнь, где не было места ни матери, ни Вадиму, ни умершей бабушке.

Зоя с отцом, по-видимому, перезванивалась, потому что иногда пыталась говорить с Вадимом о нем, но Вершинин такие разговоры немедленно пресекал, и тетка замолкала.

Кое-что он, конечно, знал. Знал, что с женщиной, к которой отец ушел, когда ему, Вадиму, было шесть лет, он прожил меньше двух лет, потом была еще одна женщина, а потом вроде бы еще одна.

Вадиму было наплевать на отца и на всех его женщин.

Он дернул головой, стряхивая всякое воспоминание об отце, как делал это начиная с тех пор, когда ему исполнилось семь лет, прошел в прихожую, достал из кармана куртки мобильный и стал звонить Наташе.

Петр Михайлович с трудом заставлял себя слушать важных и нужных людей, сидевших напротив за роскошным, темного дерева столом. Ему все время хотелось отвести взгляд от выступавших мужчин и уставиться на большое, с крупными светлыми листьями дерево в кадке. С тех пор как он в самолете вскрыл конверт, вынутый из почтового ящика перед поездкой в аэропорт, он не мог думать ни об этих переговорах, ни о делах фирмы вообще, ни о чем, кроме того, что было написано в анонимном письме на его имя.

Сначала он жалел, что в последний момент вынул конверт из почтового ящика, и мечтал, чтобы письмо достала жена, прочитала его, потом уничтожила, и он жил бы как раньше, ничего не зная. Поразмыслив, он решил, что Александрина конверт вскрывать не стала бы, она никогда не лезла в его дела, почти ими не интересовалась, но относилась к ним с уважением. К тому же она была женщиной исключительно интеллигентной и читать чужое письмо не стала бы ни при каких обстоятельствах. И теперь он был рад, что страшное знание пришло к нему в самолете, что он еще несколько суток не увидит жену и у него есть время, чтобы все обдумать.

В письме сообщалось, что его жена изменяет ему, причем с человеком, которого он всегда считал если не другом, то, по крайней мере, достаточно близким приятелем. Он перечитал письмо несколько раз, как будто пытался выучить наизусть. Хотя достаточно было и одного раза: он знал, что все написанное там – правда, и сейчас удивлялся, что еще за миг до того, как вскрыл конверт, был уверен, будто с ним такого никогда не может случиться, что он очень нужен жене и потерять его для нее было бы невосполнимым горем. Не то чтобы он специально думал об этом, просто был в этом уверен, и эта уверенность давала ему желание и силы работать, уставать и отдыхать, играть с сыном и провожать его в школу… Жить.

Он внимательно следил за губами собеседников, кивал, если на него выжидающе смотрели, и равнодушно удивлялся, что слова, которые произносят сидящие напротив люди, совершенно не откладываются у него в голове. Он в который раз приказал себе забыть о письме, о жене, о том, что он не знает, как теперь жить. Он должен выполнить все, что собирался выполнить до получения страшного письма, в конце концов, он директор фирмы, от него зависят люди, и он просто обязан искать и находить работу своим сотрудникам.

Он в последний раз посмотрел на светлые листья диковинного дерева в кадке и уверенно включился в разговор.

Когда задергался телефон к кармане, Петр Михайлович, увидев вызов жены. извинился перед присутствующими, твердо сказал в трубку:

– Я занят, Саша, – и нажал отбой.

Часа за полтора Наташа сделала все, что не смогла сделать вчера, решила передохнуть и спустилась в буфет на первый этаж. Когда директор приводил в офис сына, Наташа с Сережей, как правило, обязательно спускались в буфет и подолгу выбирали конфеты или печенье. Сережа вообще делал все очень обстоятельно. Пожилая буфетчица спрашивала, ее ли это ребенок, и, не дожидаясь ответа, утверждала, что он очень на нее похож. Почему-то это казалось им обоим очень смешным, и они начинали смеяться, как только заворачивали за угол коридора, откуда буфетчица не могла их видеть.