Я смотрю на людей, едущих со мной в вагоне, и думаю, кто из них смог бы так жить? Вот эта девушка с плейером и оранжевой сумкой? Эта вряд ли. Слишком расслабленное лицо, шарф, подобранный в тон сумке, сидит с полным комфортом и полным правом сидеть. Выглядит довольной жизнью. А вот эта да… возможно. Тусклые волосы из-под вязаной шапки с катышками, измученный вид, сидит скособоченно, неудобно, видавшая виды сумка из уже потрескавшегося кожзама, пакеты, с виду тяжелые, глаза в пол и тоже морщинка на лбу. Дело, конечно, не во внешнем виде, а в общем впечатлении – человека, которому почему-то все равно, что с ним. Вот тогда, наверное, кажется, что можно сделать с ним все что угодно: заставить, унизить, подавить, «поработить». Все, что придет в чей-то больной мозг.

Когда на кольцевой заходит толпа, «несчастная» торопливо встает, уступая кому-то место, теперь у нее в одной руке увесистая сумка, в другой – тяжеленные пакеты. Сколько ей лет? Не понять. Можно дать от тридцати до шестидесяти. Теперь ей нечем держаться, сумки в обеих руках, и ее швыряет по вагону, когда поезд тормозит или разгоняется. Девушка с оранжевой сумкой сидит по-прежнему. Ей хорошо, она слушает музыку. Впрочем, когда на следующей остановке заходит женщина с маленьким мальчишкой, она встает, уступая им место, и также с полным правом и комфортом устраивается возле двери.

Несчастную все швыряет, и она задевает своими пакетами какого-то дядьку, тот огрызается, как именно, не слышу. Она извиняется, а затем суетливо и скованно пытается взять все сумки в одну руку, чтобы другой держаться, при этом задевает какого-то парня. Этому, видимо, все равно, но она и перед ним извиняется. Мне становится и жалко ее, и как-то досадно. «Уж лучше сидела бы, вот что теперь мается?» Все же решаю привстать, уступить ей место, даже не из жалости, а просто раздражает, сил нет смотреть на ее мучения.

– Нет, нет, сидите, спасибо, я постою, – торопливо отвергает она мое предложение.

«Ну стой, мучайся, – уже зло думаю про себя, – кто ж запретит тебе мучаться-то». Сама сижу и думаю, как, должно быть, тяжело все время видеть перед глазами такую несчастную. Может, конечно, у нее, как и у Инги, есть веские основания быть такой. Но сколько же злости рождает собственное бессилие от невозможности прекратить чужие страдания. «Хорошо, что тебе выходить пора, а то бы сидела и мучилась, глядя на ее бесплодные попытки никому не помешать». – «Да, щщас, мучилась бы! Я бы перестала смотреть на нее, и все». – «Ну да… Это смотря во что бы вылились ее страдания. Если бы она тут в обморок стала падать от истощения или усталости, ты не смогла бы оставаться безучастной». – «И то правда, хоть на этом спасибо – в обморок не падает».

Вообще-то я помню эти жутко неприятные чувства. Проходя мимо нищих, просящих подаяние, я всегда испытывала неловкость, мне было трудно не чувствовать себя виноватой и выбирать между желанием что-то дать (не жалко же, а они просят, им нужно) и нежеланием, ощущением вовлечения в какую-то неприятную игру. Когда я была помоложе, меня серьезно мучил этот неразрешенный конфликт, невозможность решить: что будет добродетелью, а что – поддержкой чьего-то разрушительного поведения. И только после того как Ромка, мой хороший знакомый, проведя журналистское расследование, убедительно рассказал о том, что нищие и просящие подаяние – это, как правило, целая индустрия, чей-то криминальный бизнес, мне стало немного легче.

Со временем я и сама поняла, что в большинстве случаев это бизнес, строящийся на манипуляции человеческими чувствами: жалостью, страхом собственных увечий и старости, желанием ощущать себя добрым, виной и стыдом за собственную жадность. Бизнес, строящийся на удовлетворении человеческих потребностей, как любой другой, на человеческих страстях. После этого стало легче. Я уже могла не давать просящим подаяние, опираясь на собственную позицию.

Нужно проявить свое милосердие? Не ленись, подумай сначала, куда его направить. Не делай это автоматически, будто откупаешься от людей. Или не создавай иллюзию собственной щедрости и доброты, если ты всего лишь поддержала чью-то идею – использовать несчастье других. У каждого из них есть возможность поступить по-другому, но они выбирают этот путь, ты можешь его не оплачивать.

Благотворительность или милосердие я всегда считала серьезным делом. Помочь так, чтобы не навредить, а действительно помочь, – непростое мероприятие. Оно требует душевных и интеллектуальных вложений. Я относилась к этому серьезно, не раз размышляя об этом, собирая информацию, изучая вопрос. Пока же считала, что не глядя отданная монетка, возможно, приносит больше зла, чем пользы.

Утонув в этих размышлениях, я не заметила, как недалеко от Степкиного дома зашла в цветочный магазин и вышла оттуда с каким-то цветущим растением в горшке. Причем, когда я его покупала, у меня была какая-то идея, но выходя из магазина, я уже и забыла, какая именно, и разглядывала его, упакованного, с легким недоумением.

– Это мне? – Степка уставился на цветок с не меньшим изумлением.

– Если честно, еще не знаю. Если он тебе нравится, то тебе, – говорю, как всегда совершая привычный обмен своих заляпанных бот на фисташковые тапочки.

– А что мне с ним делать?

– Видимо, растить.

– А как?

– Для начала нужно прочитать, что за название, а потом посмотреть в Интернете, как надо за ним ухаживать… Во, вспомнила, почему я его купила! Так противно было на улице, а тут смотрю, в витрине цветет такая красота. Я подумала, что это все-таки радость, когда что-то такое красивое, будто не осень вовсе, а весна. И купила. У вас же нет цветов. Вот теперь будет. Если хочешь, конечно. Если тебе не лень за ним ухаживать.

– Смешная вы! – Степка смотрит на меня с удивлением и улыбкой, бандана на месте, из кухни запахи, видимо, лазанья где-то на подходе. – Ладно, прочитаю я, как за ним ухаживать. Пусть живет, и правда красивый. Смотрите, на бирке написано, что его зовут «декабрист», в скобочках «шлюмбергера», прикольно, правда?

– Ну вот, значит, у тебя в друзьях еще один бунтарь – декабрист.

– А почему «еще один», кто первый?

– Кто-кто… Ты, конечно.

– И против чего я бунтую, по-вашему?

– Да кто ж его знает, наверное, как все подростки, против всего. Или за какую-то идею, какую, пока не поняла еще…

– Вот же духовка какая у нас дурацкая, никак не приноровлюсь… Тут подгорает, там не греет, как надо. Готовы пробовать? – Вытаскивает противень из духовки, раскраснелся весь.

– Да, конечно… А я у мамы твоей сегодня была. Отвозила лекарства, у нее же бронхит.

Напрягся, но смотрит растерянно:

– Как бронхит? Я не знал. Я же вчера вечером с ней разговаривал, она ничего не сказала. Это опасно – бронхит?

– Да нет, не думаю, просто кашляет. Тетя Варя передала антибиотики, так что быстро поправится. Она, конечно, выглядит усталой, но там следят за ней, не беспокойся. – Я дожидаюсь, пока он отвернется, нет сил смотреть в его растерянные глаза. – Она рассказала мне все.