В выходные Глеб позвал ее на выставку Джозефины Уолл, которая экспонировалась у них в городе. Пришел с тремя розами цвета заходящего солнца. На выставке были представлены лишь фотографии картин, но Вика все равно погрузилась в чарующее волшебство и сказочный мир, где птицы и стрекозы, бабочки и феи, летучие рыбы и пух одуванчиков, единороги и волки, эльфы и цветы — все танцевало в свободном полете, следовало за радугой и всевидящими мерцающими звездами в поисках гармонии, любви, надежды и радости. Захватывало дух от полета, рождающего вдохновение ветра и воздуха. Когда любовь парит в воздухе, все возможно и по плечу. Сколько ярких красок: сиреневых, синих, желтых и зеленых! И почти нет красных: цвета тревоги, крови и ветреного заката… Сколько легкости, женских метаний и мечтаний, ожидания и поисков любви находила Вика в этих репродукциях… Зачарованной тайной и магией ей хотелось стоять перед каждой часами и пытаться разгадать удивительный мир образов художницы. Она была так благодарна Глебу, что он погрузил ее в эту страну невиданного чуда и удивительной гармонии, что, казалось, могла быть только в райском саду.

После выставки гуляли, взявшись за руки, по фосфоресцирующему заснеженному городу, где снег летел на землю маленькими голубыми, изумрудными и сиреневыми светлячками, парящими в морозной ночи. Сиреневые и розовые елки, будто посыпанные сахарной пудрой, сопровождали их медленный путь. Ее маленькая ладошка в серенькой варежке из кроличьего пуха свернулась, как котенок в тапке, в большой кожаной рукавице Глеба.

Чужие губы были горячими и шелковыми. Скользили, как сорванная травинка, по ее губам. Нежно, осторожно, мягко, едва касаясь. Снежинки на ресницах таяли от чужого сбивающегося дыхания.

Пришла домой, поставила розы в вазу, срезав со стеблей колючки и вбирая в себя влажный пленяющий аромат. Подходила несколько раз за вечер — и снова жадно вдыхала, как наркотик, расширившимися ноздрями чарующий и кружащий голову запах, погружаясь в мир горячечных грез. На другой день бросила, проходя мимо, беглый взгляд на розы, стоящие на комоде, — и замерла в оцепенении, точно ребенок, увидевший сказку про Алису в стране чудес. Внутри розы цвета недозревшего граната, напоминающей ей искаженный и раскрывшийся в страсти рот, будто горела свеча, делая ее лепестки полупрозрачными. Она подошла к цветку — и осторожно потрогала его, затем попыталась заглянуть внутрь, разворачивая, словно пеленки на ребенке, нежные, шелковистые на ощупь лепестки. Но ничего не нашла. Никакого волшебного фонарика внутри цветка спрятано не было. С недоверием потрогала его пальцем. Цветок светился, как огромный светлячок. Это было какое-то совершенно необъяснимое чудо. Несколько раз за вечер она осторожно подходила к цветку и смотрела на него с замиранием сердца, будто боявшегося громким стуком колес, несущихся по шпалам в неизвестность, спугнуть волшебное видение. Цветок продолжал излучать совершенно удивительное волшебное сияние. Только на другой день она поняла, что это зеркало, стоящее на комоде, отбрасывало солнечный зайчик от люстры. Но ощущение необъяснимого чуда и изумления осталось. Позднее оно переросло в знание, что, чтобы выжить, надо создавать иллюзии, а солнечные зайчики могут рождаться и от лампочки в сорок ватт, засиженной мухами.

Когда она обмолвилась дома, что у нее появился новый ухажер, мама была встревожена. Сказала: «Тебе что, не хватило? Опять хочешь приключений?» Но на ее сторону встал, как всегда, отец, успокоив жену тем, что парень, говорят, положительный, неизбалованный, и из него может получиться толк, а их дочка и так пребывает в депрессии и ей надо выбираться из состояния, когда мир окрашен в черные и серые краски. Он предложил матери посмотреть на приятеля поближе, скажем, пригласить его на Новый год или даже просто так: почему бы не показать ему кинофильмы про путешествия маленькой Вики в Крым и Прибалтику?

Смотрели фильмы, повесив белый экран на стену. На стене плескалось море, которое Глеб еще никогда в своей жизни не видел. Море ласково каталось по пляжу, перебирая обкатанную гальку ленивыми и разморенными движениями… Море было прозрачно настолько, что можно было видеть дно далеко от берега… Голубой залив. Синие горы тонули в оранжевом мареве. Казалось, что по поверхности скал пасутся белые и серые овечки: цветущие деревья были неразличимы, а вот это странное ощущение, что можно не только расти на почти отвесной стене, но даже и гулять по ней, осталось у Глеба надолго. Камни были перемешаны с землей и еле различимыми лужайками зелени. Вдали виднелись два серых корабля, застывших в море, точно причудливые скалы. Пальмы, похожие на зонтики из павлиньих перьев, раскидывали ажурные тени… Маленькая Вика входила в воду осторожно, боясь обжечься ледяной водой. Вода была, по-видимому, теплой: другие кидались в нее смело. Его же любимая разгребала воду перед собой руками, точно отгоняла опасность, и ступала на носочках, забавно семеня по камушкам… Он вспомнил про ее первый брак и подумал, что, повзрослев, она стала смелее, а вот теперь, похоже, снова ступает на носочках, боясь поранить ноги. И плыть тоже боясь…

Она знала теперь точно, что из дома она не уедет никуда и, если даже она снова выйдет замуж, то пусть ее муж будет жить у них…

Зачем люди женятся? Бегут от одиночества — но снова попадают в его тиски. Только одиночество это уже вдвоем, без иллюзий что-то в жизни сменить или переиначить, когда дети мокрыми глазами возвращают на землю, даже если снова рванешься полетать. Почему тянет иметь общий кров? Ведь можно и так. Без обязательств, без слез, без встрясок, без любви? Вика жила в благополучной семье — и ей казалось, что и в ее жизни должен быть мужчина, с которым можно жить как за каменной стеной, а не стоять на перекрестке, поеживаясь и жалея о том, что даже за плечи тебя обнять некому: только вот так скрестить руки на груди и чувствовать собственное тепло. Почему хочется иметь свое продолжение? Боишься уйти в небытие, не оставив частички себя на этой земле… Думаешь о том, что должна быть родная душа рядом, которая обязательно будет понимать тебя с полуслова, ведь гены-то в ней твои…

А может быть, просто хочется нежности и тепла, как котенку, который ищет человеческое тело и то запрыгивает на колени, то трется о ноги, то сворачивается клубочком на груди, забирая от тебя частичку уютного дома, приобретая ощущение защищенности и передавая тебе свое тепло, разогреваясь, как печка, и леча больные места?

Хочется, чтобы в благодарность тебя гладили — и обязательно по шерстке — и щекотали брюшко, а ты блаженно жмурился и мурлыкал от счастья. Она снова ощущала на своих губах вкус нектарин.

Губы порхали, как крылья бабочки, по телу, слегка касаясь испуганной кожи в гусиных пупырышках, — порхали, пока бабочка не садилась и не замирала на минуту внутри розового цветка, — и вот уже цветок выпрямился во весь рост, тело выгнулось радужным мостиком, и молния без грома пронзает, на минуту обездвижив тело…

— Ты мой золотой, мой милый, мой единственный, ворвавшийся, как солнечный луч сквозь щель между тяжелыми ночными шторами.

Облизывала губы, вспоминая и повторяя чужие прикосновения. А за окном стояла весна, хотя еще весь февраль был впереди, с его вьюгами, завывающими волками в ночи. Но пока январь смотрел мокрыми очами, по карнизу радостно звенела капель и съезжали, будто отрываясь от опоры и улетая, снега с крыш — и даже в комнате пахло весною и набухшими почками вербы. Жизнь снова была полна гомона птиц, воробьи и голуби тоже пели, и сороки, щеглы, синички, свиристели старались наперегонки… И попугайчики в клетке передразнивали всех по очереди. А внизу живота пробились сквозь толстую корку льда первые крокусы и тянули свои шеи, будто птенцы из гнезда в ожидании корма, влажно согретые выглянувшим из-за туч солнцем.