Туалетов, сортиров, нужников и прочих подобных будок уединения у свободных людей нет. Дома обходятся ведром, стоящим под дыркой в сенях, а так обычно садятся в грядах и издали машут мне рукой: «Привет, Максимыч!». Каждый раз едва удерживаюсь от поучения в духе апокрифического указа Петра Великого: «Не подобает россиянам орлом седя срати, орел бо есть знак государственный». Жалко, что государственный герольдмейстер за этим не следит.

Эти самые свободные в мире люди никого не любят, ни с кем не дружат, говорят о соседях и родных гадости и непристойности, но охотно становятся их собутыльниками, чтобы пить день и ночь и потом валяться рядом в общей луже мочи на полу, сплошь (негде даже поставить ногу!) устланном опорожненными бутылками самых разных мастей. Количество этих сосудов напоминает свалки пустых тыкв возле поселений улетевших в Африку вежликов.

Как-то ночью мы проснулись от нежного, мелодичного позванивания хрустальных колокольчиков. Казалось, будто с темных небес на нас нисходит божественная музыка ангельского оркестра с иконы Богоматери фра Анжелико из флорентийского монастыря Сан-Марко. Но урчание мотора и приглушенная матерщина швырнули нас вновь на грешную землю — к соседу Василию Ивановичу, у которого тогда действовал импровизированный ночной клуб им. Ивашки Хмельницкого (впрочем, клуб работал и днем, пока у старика не заканчивалась огромная ветеранская пенсия), приехали цыгане за посудой, и как раз в момент нашего сладостного пробуждения под горнии звуки там завязалась ссора: приемщики требовали только, как сказано в объявлениях, «европосуду — белые и зеленые водочные и пивные бутылки вместимостью 0,5 литра», тогда как администрация ночного клуба, пользуясь неверным светом уличного фонаря, пыталась всучить приемщикам не только европосуду темного цвета[28], но и всю остальную — ту, которую, надо понимать, не берут ни в одном приемном пункте стран Евросоюза и Шенгенской зоны, хотя именно оттуда ее нахально к нам и завозят!

Кстати, когда Василию Ивановичу — ветерану партизанского движения — поставили телефон, члены ночного клуба радовались, как некогда их предки волшебной лампочке Ильича: теперь они могли не гонять Колю на Ромбике за бутылкой и не будить посреди ночи профессора Сенькина, чтобы он подскочил к источнику мутной влаги в Заречье, а культурно, по проволоке вызывать продавцов зелья прямо на дом («Девушка, это Смольный? Шутка, Михалыч, тарань бутылку!»). Не проходило и получаса, как неотложка пьяниц — зеленый «запорожец» без номеров, фар, бампера, глушителя, а также техосмотра, паспорта и прав — с ревом прибывала к страждущим, а потом летела дальше, видно, по другим вызовам. Вообще же празднества местных жителей не отличить от скандалов: слыша грубый ор и визг из соседнего дома, думаешь, что у них — гулянка, а оказывается — дерутся, или наоборот. Впрочем, процесс этот текуч, амбивалентен, но закон един и он суров — чтобы там ни происходило, какие бы дикие и душераздирающие крики ни неслись из атриума или пиршественного зала, не вмешивайся и даже не подходи — все равно будешь виноват!

Изъясняются аборигены (в том числе и двухлетние дети) чистым матом, без всяких примесей русского литературного языка. Правда, иногда можно услышать занятные выражения: «Сережка! Картошку посолить или насрать?» (в смысле не солить); «Да что это все кот на дорожке гадит? — Да ему, Максимыч, жопе в травы колисто!».

Эти люди нещадно бьют братьев и сестер, жен, детей, матерей (отцы обычно быстро и ярко, а порой медленно и мучительно гибнут в борьбе с зеленым змием), скотину — всех, кто слабее их. Наша соседка осенью, как капусту, рубает топором всех котят, которых вывела за лето ее кошка. А видеть колхозные заморенные стада возле утопающих в грязи и дерьме коровников — скотных освенцимов, — невозможно без содрогания. Если сравнить здешних жителей и представителей местного животного мира, то последние явно выигрывают: звери простодушны, помыслы их чисты, они благодарны, помнят добро и ценят ласку и если совершают бесчестные поступки, что-то крадут, то только с голоду, а не чтобы пропить похищенное. Конь Ромбик трудолюбивее и трезвее своего хозяина Коли; петух Боярин Медная Грудка благороднее и прямодушнее (и гораздо благообразнее) своей бабы Мани; собаченыш Чип дружелюбнее и воспитаннее Вали — в дом без приглашения никогда не полезет, и в его лае нет таких хамских интонаций, как у его хозяйки или у других сельчанок, когда они вдруг внезапно начинают визгливо собачиться у автолавки. Когда в деревне еще жили коровы, то они между собой дружили, являя высокие примеры этого великого античного чувства: Чернушка Настасьи Петровны не выходила пастись без Натальиной Зорьки, и ежеутренняя встреча подруг после проведенной в своих стойлах ночи представляла собой умилительную картину, достойную пера более тонкого, чем мое! Если их днем навязывали по усадьбам (при запоях пастуха), то они часто перекликались, и рев этот не звучал так омерзительно и гнусно, как пропитое, хриплое дурование Толи Тюремщика в доме напротив. Более того, чья-то беленькая кошка в серой шапочке честным охотничьим трудом кормится мышами у нас на поле, часами неподвижно сидя на ограде. Коровы и овцы, не поднимая головы, весь день щиплют травку, а в жаркий полдень, трогательно прижавшись друг к другу, все — малые и большие скоты, — стоят в тени дерева; собаки недреманно несут ночную стражу, облаивая всех чужих; аисты солидно, как инспектора ЦК КПСС, расхаживают возле болота или порой бесстрашно и гордо следуют за лязгающей сенокосилкой, словно англичане за танками в атаке на Марне, добывая так себе и детям ошалевших от шума и грохота лягушек. А уж о других птицах небесных и говорить нечего: с интервалом в минуту (и так весь световой день!) ласточки-родители влетают в чердачное окно, чтобы накормить пятерых своих малышей. И потом эти аккуратные, в белых манишках, воспитанные дети рядком сидят на проводах, как за партой. Они так непохожи на сопливых, грязных, наглых и вороватых бесенят еще одной нашей соседки. Словом, все твари бессловесные работают, добывая в поте морды и клюва хлеб свой насущный, и только люди — нет, не хотят!

Главное и самое поразительное состоит в том, что эти гуманоиды совершенно свободны и от каждодневного земледельческого труда. Лишь иногда в их головах подсознательно и непроизвольно срабатывает вековой механизм русского крестьянского навыка, они что-то сажают. Но и этот труд нужно рассматривать как абсолютную импровизацию на заданную тему, особенно касательно продолжительности работ и их объема. Они могут выкосить траву и бросить ее навсегда гнить на лугу, до заморозков не выкапывать картошку. Их привязанная к железной палке, недоеная, заляпанная навозом от хвоста до ушей скотина весь жаркий день жалобно ревет, плачет и стонет на разные голоса под натиском сотен слепней. Несчастные коровы и козы объедают траву до голой земли вокруг палки на всю длину веревки и в десятке метров от озера буквально умирают от жажды. У этих людей, живущих в сплошных березовых лесах, к зиме нет ни полена дров, и когда уж особенно припрет, Дидель ломает гнилой забор покойной соседки и топит гнилушками свою полуразвалившуюся печку. Летом же некоторые из них стряпают у дороги в грязной кастрюльке, поставленной на два закопченных кирпича…