– Я уезжал в судебную командировку на месяц. Но мне это время показалось целой вечностью.

Взглянув на него, Сара убедилась, что лицо его похудело, однако его серые глаза блестели по-прежнему, и когда он ей улыбнулся, она решила, что его улыбка совершенно преображает лицо: оно делается менее суровым. Впрочем, в нем всегда чувствовалась большая жизненная сила и болезненная нервозность.

– И вы вернулись назад из своей поездки еще более знаменитым, чем прежде? – спросила она.

– Отчего это женщины думают всегда, что мужчине нравится, если они говорят ему о его… работе? – возразил Жюльен.

– О чем же вы хотите, чтобы я говорила с вами? – засмеялась она.

– Расскажите мне, что вы делали. Я часто видел ваше имя в газетах. Вы, должно быть, очень веселились, не так ли?

– Моя мать и мой племянник… – начала Сара и потом расхохоталась. – Как это нелепо звучит, не правда ли? Да, мы были веселы. Я ведь не могла раньше много выезжать, видите ли! Родственница моего мужа, мадам Кларанс, которая шапронировала[1]меня со времени его болезни, должна была уехать домой на некоторое время, но с тех пор как здесь моя мать…

– Понимаю! – рассеянно произнес он и прибавил: – Вы меня пригласите на свой ближайший званый вечер? Я бы хотел быть…

– Конечно. Я пошлю вам пригласительную карточку.

– Благодарю. А вы по-прежнему ездите верхом каждое утро?

– Да… Я люблю лошадей.

– Могу я присоединиться к вам?

– О да, если вы тоже ездите верхом! На прогулке нас всегда бывает целое общество.

– В таком случае я могу. Мне надо наверстать много потерянного времени.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Этот целый месяц, который я был в отсутствии, – невозмутимо пояснил он. – Но теперь уж я не покину Париж раньше конца сезона.

Сара с интересом следила за ним. Он был для нее загадкой, потому что одновременно казался и очень искренним, и очень лукавым. Он всегда говорил совершенно прямо такие вещи, которые имели большое личное значение, но он говорил их так спокойно и с таким невозмутимым видом, что трудно было подозревать, что за словами скрывались дурные намерения.

Однако все время, пока он был с нею, она чувствовала какое-то волнение, потому что в его молчании таилось нечто такое, чего она хотела избежать. Поэтому сегодня она болтала без умолку о всяких пустяках, а Жюльен только слушал. Когда она замолчала, он спросил своим ровным голосом:

– Отчего вы меня боитесь?

– Я не боюсь, – тотчас же протестовала она. Эти слова были произнесены ею таким тоном, который Коти назвал однажды проявлением ее маленького высокомерия.

– Так почему же вы так взволнованы? – возразил он. – Видите ли, я имею право спрашивать вас, потому что я так хочу, чтобы вы меня полюбили, а я не могу поверить, чтобы какая-либо форма страха могла служить первой ступенью к такому расположению.

– Знаете ли, – сказала Сара, – вы делаете меня до глупости самонадеянной и болтливой. И это вы называете нервозностью?

– Не хотите ли вы сказать, что чувствуете робость в моем присутствии?

Сара засмеялась, но этот смех звучал далеко не так беспечно, как ей того хотелось.

– Дорогой мсье Гиз, что я, по-вашему, должна говорить и какой бы вы хотели меня видеть? – проговорила она.

– Конечно, не такой, какой вы можете быть в таком настроении и в такую минуту, – быстро ответил он и заразительно засмеялся. – Я, по-видимому, произвел на вас ложное впечатление. Что я должен сделать, чтобы искупить свою вину?

Прежде чем она успела что-либо ответить, вошел лакей и доложил Саре, что Франсуа ждет ее, чтобы поговорить о маленькой собачке Коти, которая, по-видимому, повредила себе лапку.

– Принесите ее сюда, Франсуа, – позвала его Сара и, повернувшись к Жюльену, спросила:

– Вы что-нибудь понимаете в собаках?

– Разумеется, – почти негодующе ответил Жюльен, как будто подобного незнания ему надо было бы стыдиться.

Франсуа принес Вильяма, который тихо повизгивал.

– Нога у него повреждена, миледи, – с тревогой ответил Франсуа. – Он спрыгнул с подушек, лежащих на высокой кровати господина, свалился, бедняжка, и так жалобно запищал.

Жюльен стал ощупывать больную ногу, закрыв рукой жалобные глаза собачонки, которая скалила зубы и собиралась цапнуть его мелкими зубками.

– Ничего, ничего, все будет хорошо, дружок! – успокаивал собачку Жюльен.

Обратившись к Франсуа, он сказал:

– Принесите мне полотняный бинт и несколько тонких щепок.

Он сел, держа на руках Вильяма, и продолжал разговаривать с ним, как с человеком, а в это время осторожно вправлял пальцами кость ноги.

– Не повезло тебе, бедняга, – обратился он к Вильяму, который заворчал в ответ.

– Ему бы стало легче, если бы он мог выругаться, – сказала Сара со слезами в голосе и стоя на коленях возле Жюльена. – Когда Вильям заболел, я помню, как нам хотелось услыхать его грозное ворчание, и когда наконец он заворчал, хотя и очень слабо, оттого что кто-то из нас ущипнул его за ухо, то мы чрезвычайно обрадовались.

Жюльен ласково улыбнулся.

– Он будет так же ворчать на следующей неделе, как и раньше, этот мой маленький приятель, – сказал Жюльен.

Он продолжал говорить с Вильямом, и тот по-своему отвечал ему, пока не явился Франсуа.

Сара отвернулась и зажала уши обеими руками, пока Жюльен бинтовал Вильяму ногу. Когда все было кончено, Жюльен отнес к Саре собачонку, такую жалкую и смирную, лежавшую с закрытыми глазами и повисшими бессильно лапками. Но слабое, очень слабое ворчание все же было слышно, когда Вильяма понесли назад.

– Благодарю вас от всей души, – обратилась Сара к Жюльену.

– Вы сами едва стоите на ногах, – заметил он и обнял ее одной рукой.

Они стояли так с минуту, затем дверь открылась и вошел Кэртон.

– Ого! – сказал он Жюльену. – Это вы?

– Да, я, – сухо ответил Жюльен.

– Я приехал, чтобы взять тут кое-что, и подумал, не угостите ли вы меня чаем, прежде чем я уеду опять? – сказал Кэртон, обращаясь к Саре.

В продолжение этого месяца, поглощенного его стараниями завладеть Сарой, он совсем забыл о Гизе. Но в ту минуту, как он увидел его, все его прежние подозрения сразу воскресли.

Он почувствовал антипатию к этому высокому молодому человеку, столь самоуверенному и знаменитому – о нем так много говорят кругом. Этот выскочка имел перед ним преимущество молодости, по крайней мере, лет на десять, и это только усиливало неудовольствие Кэртона, который заговорил о нем с леди Дианой.