Я располагаю более чем скромными средствами и потому хочу надеяться, что ваше Всемирное Движение

Созерцания Возвышенных Душ (ВДСВД) не замечено, подобно другим, в порочной практике замены первоначальных щадящих расценок на последующие баснословно высокие. Мне стало известно, что в некоторых местах созерцательные тарифы быстро достигают 70 %, поглощая все средства, имеющиеся в распоряжении созерцантов. Мои авторские гонорары крайне незначительны, и за последнее время мое финансовое положение ничуть не улучшилось, поскольку я много писала, но ничего не опубликовала. Если мне придется отдать Вам даже незначительную часть моих средств, чтобы принять участие в молитвах, я буду вынуждена снова задать себе непростые вопросы, которые мучат меня, когда я начинаю работать над текстами, не знаю, как их завершить, и понимаю одно: они меня не накормят. Буду очень Вам признательна, если Вы пришлете полную смету вместе с описанием системы платежа. Прошу Вас понять меня правильно и не считать мою щепетильность в денежных вопросах свидетельством несерьезного отношения к Вашему движению. Практические вопросы никак не связаны с моим искренним желанием примкнуть к нему. Знайте: я свободный и сознательный человек и не боюсь никакого коллективного труда. Я чувствую, что готова перечистить гору картошки для столовой и пропылесосить хоть все жилые помещения лагеря.

В ожидании вступительных анкет прошу Вас войти в контакт с Вашими Главными Возвышенными Душами (ГВД), организующими работу лагерей в Читинской области (широта: 51°, долгота: 116°). Попасть мне было бы желательно именно туда, что связано с последним известным мне адресом моей кузины Евгении, с которой я так хочу снова встретиться (на Рождество я отправила ей поздравительную открытку). Мне бы также хотелось получить информацию о климатических условиях Читинской области, чтобы не брать с собой лишние вещи, например накомарники. Хочу надеяться, что в этих местах нет змей. В противном случае, я буду вынуждена немедленно отказаться от проекта и — к моему величайшему сожалению — отправиться медитировать в другое место, и бог с ней, с кузиной Евгенией.

Благодарю Вас за то, что Вы делаете, господин Карамбель. Знайте, что я готовлюсь принять в свою душу Внутреннее Благорасположенное Око Медитации (ВБОМ), которому Вы служите.

Валентина И.

Преимущество настоящих взломщиков перед доморощенными любителями заключается в том, что, обнаружив последствия их «визита», вы должны совершить некоторые последовательные действия: успокоиться, продышаться, вспомнить статистику краж, ни к чему не прикасаться, вызвать полицию, дождаться ее приезда, покурить на кухне, не проверять, что было украдено, — чтобы это понять, достаточно одного беглого взгляда. Таков план в случае ограблений, природа которых несомненна. Но вот сегодня вечером я возвращаюсь домой и не знаю, что думать и, уж тем более, что делать. Вызвать полицию? Чтобы удостоверить что? У меня ничего не взяли, я проверила. И все-таки в квартире кто-то побывал, я точно знаю, у меня есть свои маленькие метки. Почему вор вломился к вам, мадам, и ничего не взял? Некто все обшарил, покопался в бумагах, книгах, заметках, возможно, включал компьютер, наверняка трогал клавиатуру, наплевав на осторожность, одну клавишу, потом другую, выдвигал ящики и не давал себе труда как следует их закрыть, это точно, у меня свои маленькие метки, что он искал, кто он, зачем приходил?

Если к вам вломились, но ничего не унесли, беда заключается в том, что вы перестаете чувствовать себя дома, как дома, и никому не можете об этом сказать, особенно полицейским, которые тут же потребуют от вас предъявить документы, пожалуйста, мадам! Я больше не чувствую себя у себя. Медленно хожу по комнатам, только что не на цыпочках, и не осмеливаюсь подобрать с пола книги, открыть шкафы, толкнуть створку двери, сесть за свой рабочий стол. Все кажется мне грязным. То, что принадлежало лично мне, было продолжением моего тела, больше не мое. Меня как будто расчленили, ампутировали некоторые части тела. Я вдыхаю странный запах, чуждый моему кабинету, сладкий и отвратительный. Закрываю рот, раздуваю ноздри, но не могу уловить привычного запаха табака и бумаги для благовонных курений. Неужели люди, собираясь на ограбление, выливают себе на голову флакон одеколона? Я направляюсь в ванную, подумав, что, возможно, грязная я, а не то, что вокруг, что я брежу, никого тут не было и горячий душ приведет меня в чувство. Но мысли никуда не деваются, у меня и для собственной головы есть ориентиры, кто-то вломился сюда в это воскресение, сегодня шел дождь, сейчас ночь, а я больше не чувствую себя дома у себя дома.

Я беру тряпку, мочу ее под краном, возвращаюсь к своему столу, сажусь на стул, где сегодня сидел какой-то незнакомец, и начинаю протирать клавиатуру, клавишу за клавишей. Не знаю, каких букв чужак касался средним, указательным и, возможно, большим пальцем, поэтому протереть нужно все, даже клавиши со знаками препинания, вопросительным и восклицательным знаками. Я пла́чу, сидя перед темным экраном, и протираю алфавит, я в печали и проливаю море слез, и стираю мягкой тряпкой, смоченной в теплой воде, пыль и свое замешательство.

Мой затуманенный слезами взгляд останавливается на старом коричневом телефоне, стоящем справа от монитора, шнур находится в плачевном состоянии. Оголенные проводки торчат у основания трубки. Я вижу это не в первый раз и не впервые задумываюсь о том, насколько они опасны без изоляционной ленты, не могут ли стать причиной внезапного и мощного удара током в руку, который дойдет до мозга, а потом спустится до сердца и убьет говорящего по телефону прямо на рабочем стуле. Такой удар мог бы парализовать вторгшегося сегодня в мой дом незнакомца. Я пялюсь на порченый шнур и думаю, что, вернувшись вечером домой, нашла бы здесь взломщика. Почувствовала бы его присутствие даже в темноте. И все-таки зажгла бы свет и прошла к холодильнику, чтобы налить себе стакан воды. Со стаканом в одной руке и пепельницей в другой вошла бы в кабинет и принялась бы спокойно разглядывать чужака, прислушиваться к его дыханию, оценивать, насколько он испуган. О, как бы мне хотелось ощутить его страх и сказать: так-так, роемся в чужих вещах?

Я смотрю на безобидный телефон и набираю номер Марин в Соединенных Штатах. Надеюсь, что не разбужу ее, это все, что мне остается, я ведь так и не запомнила, в какую сторону крутятся стрелки разницы во времени. Я могла бы связаться с ней по скайпу, прямо сейчас, если Марин в сети. Тогда бы я увидела, разозлилась она или нет, одна она дома или кто-то составляет ей компанию. Но у меня нет сил включать компьютер. Я попадаю на автоответчик. Услышав сигнал, говорю, что это я и что дело срочное. Мне хочется крикнуть Марин, это срочно, перезвони мне, я в отчаянии, но не делаю этого, потому что «вводной» это срочно вполне достаточно для того, чтобы такой человек, как Марин, забеспокоился о такой, как я.

Мне плевать на разницу во времени и настроение моей подруги. Мне все равно, занята она работой или молится. Марин часто ходит в церковь — не знаю в какую, в Америке полно молельных домов и сект. Мне все равно, даже если Марин сейчас лежит в объятиях мужчины, кем бы он ни был, все равно, даже если это наш вдохновенный общий друг. Я считаю, что Марин должна отвечать на мой звонок в любое время, как делают сиамские сестры, накрепко и навечно связанные друг с другом. Без Марин я быстро теряюсь во времени и пространстве. Без нее и без Жана. Если они долго отсутствуют, Восток и Запад смешиваются, совмещаются, как и множество вещей, находящихся между. Когда я звоню, Марин должна бросать все — в первую очередь своих серийных убийц вне зависимости от степени их опасности, во-вторых, своего Бога, как бы там Его ни звали, и, наконец, любимого мужчину, даже если речь идет об С., с тех самых пор, как С. стал нашим общим делом и нашим общим напрасным трудом.