– То есть как это – продавала?

– Они устраивали небольшой импровизированный киоск. И продавали фигурки прохожим и водителям, которые останавливались возле них. Они ведь еще и пирожные пекли, и водичку фруктовую делали. И все это можно было купить вместе с фигуркой…

– И в прошлом году – тоже?

– Да… Вот за этим столом они и сидели. А каштаны собирали в саду. Им это жутко нравилось. Летом они устраивали блошиный рынок, но… Но ей казалось, что осенью дело шло веселее, если у них находилось время делать фигурки вместе. Я все прекрасно помню, потому что это случилось в предпоследний ее уик-энд… Но почему это так важно?

– Нам просто надо прояснить некоторые детали. В связи с совсем другим делом.

Роза молчит. Муж ее стоит рядом с ней, и кажется, будто оба они находятся в свободном падении. Хесс тоже молчит. Тули́н хватается за фото, точно за спасательный круг:

– Большое спасибо. Мы выяснили все, что необходимо. Простите за вторжение.

Найя бросает взгляд на Хесса в зеркало заднего вида, жмет на газ и отъезжает. Когда она открывала машину на выезде с участка, он оглянулся и, посмотрев на виллу, сказал, что ему лучше пройтись. Что ее весьма порадовало. Выехав из квартала, она поворачивает на первую отходящую от главной дороги улицу и на обратном пути в город дважды звонит по телефону. Сперва – Нюландеру, который тут же взял трубку; явно ждал ее звонка. Фоном Найя слышит голоса его жены и детей и чувствует, что он доволен результатами их визита к родителям Кристине Хартунг. В конце разговора он снова подчеркивает, что информация сугубо конфиденциальна и нельзя допустить, чтобы СМИ раздули из этого сенсацию во вред Хартунгам, но Тули́н его уже почти не слушает, поскольку сама давно поняла это.

Потом она звонит тому, чье фото значится под номером три на семейном дереве и кого дочка ее называет дедом, – всегда все понимающему и крепкому духом Акселю, которому Найя обязана всем. Она рада слышать его спокойный голос, а он рассказывает, что они играют в какую-то сложную южнокорейскую компьютерную игру, в которой он не смыслит ни уха ни рыла. Ле спрашивает из-за его плеча, может ли она переночевать у деда, и Тули́н дает разрешение, хотя ей и не очень улыбается провести нынешний вечер в одиночестве. Аксель чувствует это по ее голосу, и она спешно заверяет его, что у нее всё в порядке, и заканчивает разговор. Через окошко машины наблюдает, как жители столицы целыми семьями разбредаются по домам после похода по магазинам, ощущает, что внутри ее растет ощущение тревоги, и старается избавиться от него. Девочка продает каштанового человечка в киоске у дороги, а потом фигурка случайно оказывается в домике на детской площадке где-то в Хусуме… Нет, хватит, пора на сегодня с этим завязывать. Тули́н принимает решение и поворачивает в сторону Большой Королевской улицы.

* * *

Пожилой мужчина в меховой шубе с маленькой собачкой на руках выходит на улицу и подозрительно оглядывает молодую женщину, проскользнувшую в подъезд, не позвонив по домофону. Она поднимается по широкой лестнице, на площадках которой располагаются настоящие хоромы. Поднявшись на третий этаж, женщина слышит доносящуюся из квартиры музыку, стучит в дверь всего лишь раз и, не дожидаясь ответа, открывает ее и осторожными шагами входит в огромную прихожую. Себастьян стоит с мобильником в руке; он только что закончил разговор и теперь улыбается, радуясь ее неожиданному появлению. На нем по-прежнему костюм – по-видимому, единственная признанная в его семье форма одежды.

– Приветик!

Тули́н сбрасывает с себя пальто.

– Раздевайся, у меня всего полчаса.

Она расстегивает молнию у него на ширинке и начинает снимать ремень, но тут вдруг слышит приближающиеся шаги.

– Где у тебя штопор, мой мальчик?

В дверях появляется пожилой мужчина с резкими чертами лица; в его руках бутылка вина. Музыка заканчивается, и до Тули́н доносится какофония голосов из гостиной.

– Это мой отец. Отец, а это Найя. – Себастьян, все так же улыбаясь, представляет их друг другу, а тем временем через прихожую в кухню проносятся несколько играющих в салки детишек.

– Рад увидеться с тобой. Дорогая, подойди сюда…

Тули́н не успевает оглянуться, как ее окружают мать Себастьяна и другие члены его семьи. Трижды попытавшись отказаться от приглашения, она наконец понимает, что ей придется остаться на ужин.

На улице моросит, и люминесцентные лампы на стоянке для велосипедов освещают баскетбольную площадку лишь с одной стороны. Промокшие детишки с ближневосточными чертами лица на мгновение останавливаются, глядят вслед проходящей мимо фигуре, а потом вновь возвращаются к игре. В районе Парка Одина на Внешнем Нёрребро бледнолицых жильцов раз-два и обчелся, и когда здесь появляется этнический датчанин, на него всегда обращают внимание. Чаще всего это полицейские, в форме или в гражданском, но они, как правило, бывают здесь по двое, и никогда в одиночку, как вот этот мужчина, бредущий с пакетом еды навынос в руке к дому на окраине жилого комплекса. Хесс поднимается по лестнице на четвертый этаж и по внешней галерее проходит к последней квартире. У всех других дверей выставлены мешки с мусором, велосипеды и всякий хлам, в одном месте из приоткрытого окна доносятся говорящие по-арабски голоса и запахи экзотических специй, что наводит Хесса на воспоминания о тунисском квартале в Париже. У последней на этаже двери с табличкой 37С стоят видавший гораздо лучшие времена садовый столик и шаткий пластиковый стул. Хесс останавливается перед ней и достает ключ.

В двухкомнатной квартире темно, и он зажигает свет. Его скромная дорожная сумка стоит у стены, там, где он ее и оставил, когда сегодня днем получил ключ у администратора жилого комплекса. Последнее время квартиру снимал некий боливийский студент, однако молодой человек в апреле отбыл на родину, и с тех пор, по словам администратора, сдать хессовское жилье не было никакой возможности. Что, наверное, не так уж и странно. В совмещенной с кухней гостиной стол, два стула, небольшой кухонный гарнитур с газовой плитой на две конфорки; пол неровный, со щербинами, и четыре голые стены в грязных разводах. И никаких принадлежащих лично ему вещей, кроме разве что старого, знавшего лучшие дни телевизора, который, несмотря на свою аналоговую сущность, по-прежнему работает, так как подключен к общему кабельному каналу товарищества собственников жилья.

Ему было совершенно ни к чему обустраивать квартиру, ведь Хесс практически никогда здесь не жил, а квартплату и коммунальные услуги оплачивали наниматели, почему эта конура и оставалась в его собственности. Хесс снимает пиджак и вешает его на спинку стула для просушки, кладет на стол пистолет в кобуре и сигареты. В третий раз за последние полчаса он набирает известный только им двоим номер Франсуа, но тот по-прежнему не отвечает, а Хесс не оставляет ему сообщения.

Сев за стол, он вскрывает упаковку с вьетнамской едой и включает телевизор. Поглощая куриный суп с лапшой, переключает каналы, каковых у него в изобилии. Наконец ему попадается новостная программа, показывающая эпизоды с появлением Розы Хартунг в Кристиансборге, в то время как закадровый голос пересказывает историю ее пропавшей дочери, ставшей жертвой Линуса Беккера. Хесс продолжает переключать каналы и находит научно-популярную передачу о южноафриканских пауках, отличающихся тем, что они пожирают свою мать, едва появившись на свет. Пауки ему, разумеется, совершенно по фигу, но зато не отвлекают от мыслей о том, как поскорее вернуться в Гаагу.