И все-таки в целом мне удавалось принимать такое унижение как неотъемлемую часть моей жизни в парке. Когда я был в приподнятом настроении, то даже ухитрялся воспринимать все свои напасти как искушения духа, как препятствия на пути к моему предназначению, как испытание веры в себя. Учась все преодолевать, я постепенно поднимусь на более высокую степень сознания. Когда же мое состояние духа не было столь радужным, я валил все на политику, пытаясь оправдать свое положение нежеланием вписываться в американский образ жизни. Ты воплощение протеста, говорил я себе, неисправная деталь в американской государственной машине, которая дает сбой по твоей вине. Посетители парка смотрели на меня кто с упреком, кто с возмущением, кто с жалостью. А я существовал как наглядное доказательство провала американской политической системы, доказательство того, что самодовольная, заевшаяся страна изобилия стала наконец давать трещины.

Примерно такие мысли занимали меня в часы бодрствования. Я всегда обостренно реагировал на окружающее, и как только что-нибудь происходило, мой ум отзывался на это взрывом противоречивых эмоций. Голова разрывалась от непрерывного выстраивания каких-то нереальных теорий, я с кем-то спорил, мне возражали, я вел сложные внутренние диалоги. Уже позже, когда Циммер и Китти меня отыскали, они все время спрашивали, как это я умудрился столько дней ничего не делать. Неужели мне не было скучно? Неужели не меня не нападала тоска? Вопросы правомерные, конечно, но мне на самом деле ничуть не было скучно. Там, в парке, у меня случались самые разные настроения, но от безделья я не маялся. Когда я освобождался от материальных забот (поисков места для ночевки и пищи для ублажения своего желудка), у меня постоянно была масса других дел.

Утром обычно удавалось разыскать в каком-нибудь баке газету, и следующий час я штудировал ее, чтобы не отстать от событий в мире. Война, естественно, продолжалась, но происходило и другое, тоже важное: Чаппакуидик, дело «чикагской восьмерки», дело «Черных пантер», еще одна высадка на Луну, успехи «Метс». С особым вниманием я следил за сенсационным провалом «Кабз», изумляясь тому, как резко сдала моя любимая команда. Трудно было не провести параллель между их низвержением и моим собственным падением, но мне почему-то это не приходило в голову. Если уж говорить начистоту, я радовался как раз удаче «Метс». Их взлет занимал меня куда больше, чем падение «Кабз». Глядя на их внезапный, невероятный рывок к вершине с самого дна, я утверждался в мысли, что в этом мире возможно все. И мысль эта была утешительна. Случай больше не был тайным демиургом, господствующим во Вселенной, потому что дно стало вершиной, последние — первыми, конец — началом. Гераклит, утверждая, что куча сора, рассыпанная наудачу, может дать нечто прекрасное, имел в виду простейшую из истин: существующее не вечно, единственное, что вечно, — это перемены.

Изучив новости дня, я обычно отправлялся прогуляться по парку, отыскивая места, куда еще не заходил. Мне нравился этот парадоксальный мир — природы, созданной руками человека. Это была, так сказать, природа усовершенствованная, с таким разнообразием видов и ландшафтов, какое редко встретишь в естественных условиях на таком мельком клочке земли. Здесь были холмы и поляны, каменистые склоны и зеленые заросли, ровные лужайки и целые лабиринты пещер. Я любил бродить среди всего этого многообразия: оно позволяло мне воображать, что я совершаю далекие путешествия, оставаясь при том в пределах парка — своего собственного маленького мирка. Само собой, здесь был и зверинец, в самом конце парка, и пруд, где катались на прогулочных лодочках, взятых напрокат, и бассейн, и детские площадки. Очень часто я просто наблюдал за людьми, за их жестами и походкой, и сочинял о них истории, причем правдоподобие историй меня абсолютно не волновало. Зачастую, когда в голове становилось особенно пусто, я развлекался скучными и утомительными играми: к примеру, считал, сколько людей прошло по какому-то месту, отмечал, каких животных они напоминали: свиней или лошадей, грызунов или птиц, улиток, сумчатых, кошек. Порою я записывал свои наблюдения в блокнот, но по большей части меня не тянуло писать: я не хотел отвлекаться от окружающего мира. Я считал, что всю свою предыдущую жизнь прожил среди слов, а если в моем настоящем и можно отыскать для меня какой-то смысл, то только пытаясь прожить это настоящее как можно полнее, отстраняясь от всего, кроме происходящего со мной сегодня и сейчас, кроме того, что соприкасается со мной, что осязаемо и ощутимо.

Случалось мне попадать и в неприятные ситуации, но ничего катастрофического, ничего такого, что закончилось бы плохо, не происходило. Однажды рядом со мной на скамейку сел старичок, протянул руку и представился: Френк. «Можешь звать меня Боб, если хочешь, — разрешил он, — мне все равно. Если ты не назовешь меня Биллом, мы поладим». И сразу же пустился в мудреный рассказ об азартных играх, не на шутку углубившись в повествование о своем пари в 1936 году на тысячу долларов и его участниках: лошади Сигарильо, гангстере Дюке и жокее Тексе. Я потерял нить его рассказа где-то после третьего предложения, но было даже занятно слушать его сумбурную речь с многочисленными привираниями. Он выглядел абсолютно безобидно, и я не спешил уходить. Проговорив минут десять, старичок вдруг вскочил со скамьи, цапнул кларнет, лежавший у меня на коленях, и быстро заковылял по посыпанной щебнем дорожке. Он бежал трусцой, маленькими шаркающими шажками, и при этом неистово размахивал руками, однако догнать его оказалось не так-то просто. Наконец я ухватил его за руку, развернул к себе и вырвал футляр. Его как будто удивило, что я побежал за ним. «Разве так надо относиться к пожилым людям?» — проговорил он без капли раскаяния. Мне ужасно захотелось врезать ему по морде, и, видимо, он догадался о моем желании и так затрясся от страха, что я остановился и собрался было идти своей дорогой. Вдруг старикан бросил на меня испуганный и одновременно презрительный взгляд и послал в мою сторону хорошенький смачный плевок. Половина повисла у него на подбородке, а вот вторая попала мне на рубашку. Я отвел от старика глаза, чтобы оценить размеры нанесенного оскорбления, а он снова зашаркал прочь, оглядываясь через плечо, не гонюсь ли я за ним. Я думал, на этом все и кончится, но, отойдя на безопасное расстояние, он обернулся и стал грозить мне кулаком и кричать что есть мочи. «Коммунист паршивый! — орал он, задыхаясь от негодования. — Паршивый красный агитатор! Убирайся обратно к себе в Россию, там тебе самое место!» Он дразнил меня, явно заманивая и провоцируя, желая продолжить нашу схватку. Но я не попался. Не говоря ни слова, я развернулся и пошел прочь.

Это, конечно, ерунда, бывали случаи и пострашнее.

Один раз ночью шайка подростков гналась за мной через Овечий Луг. Спасло меня только то, что один из бандитов упал и подвернул лодыжку. В другой раз воинственный пьяница угрожал мне пивной бутылкой с отбитым дном. Это были неприятные истории, но самая страшная случилась уже ближе к концу моего «паркового» периода, пасмурной темной ночью. Я случайно вломился в кусты, где трое занимались любовью: двое мужчин и женщина. Было плохо видно, но мне показалось, что они все были голыми, а по голосам (это уже когда она обнаружили меня) я понял, что они к тому же все пьяны. Под ногой у меня хрустнула ветка, а следом зашуршали листья и раздался женский голос. «Джек, — проговорила женщина, — там какой-то треск». Затем послышались два хриплых мужских голоса, клокотавшие злобой и дикой яростью. Поднялась неясная фигура и сунула в моем направлении что-то похожее на ружье. «Пикни хоть слово, болван, — прохрипел он, — и в ответ получишь шесть».