— Ее зовут Салли, — обрезал ее Норман. Стал что-то выговаривать ей, и тут понял, что ему следовало бы благодарить Джои: ее звонок пришелся как нельзя кстати. Прошлой ночью близость с Салли его пугала.

— Значит, ты пользуешься смертью брата, чтобы удрать?

Обсуждать Салли Норман не хотел. Не в это утро.

— Господи, — сказал он, — да не так это серьезно. Я…

— Точно?

— Точно. Я хотел переспать с ней, только и всего…

— А ты точно не бежишь?..

— Не бегу.

И снова зазвонили колокола Сент Мэри Эбботс.

— Что ей сказать, если она еще позвонит?

— Что хочешь.

— Все в порядке, — сказал Чарли. — Ты улетаешь через два часа. Не слишком ли скоро?

— Нет. Большое спасибо, Чарли.

— Ты надолго уезжаешь? — спросила Джои.

— На два месяца, по меньшей мере.

— Послушай, — сказал Чарли, — сейчас я на мели, но…

— Чарли, мне не нужны деньги.

— …но через полчаса я встречаюсь с Винкельманом, он только что звонил, получу большой аванс за сценарий, и это только для начала, так что…

Лицо Нормана омрачилось.

— Не говори ему, что я уезжаю.

— Почему? — тут же последовал вопрос Джои.

— Никакой особой причины нет, — сказал Норман. — Я ему напишу.

Пиши не пиши, ничего это не изменит, подумал Норман. Пока я не вернусь, второй части гонорара Чарли не видать. Надо надеяться, он не очень рассчитывает на эти деньги.

И снова в Сент Мэри Эбботс ударили в колокола.

— Пойду пройдусь, — сказал Норман. — Я ненадолго.

Джои налила Чарли еще кофе.

— Бедняга, — помолчав, сказал Чарли.

— Он струсил, — сказала Джои.

— Струсил? Ему, понимаешь ли, нелегко. Он обожал брата.

— Нормана всю жизнь пугали трудности. Он всегда бежал от них.

— Все ты знаешь, — сказал Чарли. — Все-то ты знаешь.

X

От Сены поднимался туман. Эрнст зевнул. Кости ныли. Бродяга, пристроившийся рядом на булыжной набережной, снова закашлялся, захаркал. Эрнст испугался, как бы он не испустил дух. Помчался сквозь кромешную тьму к ближайшему кафе, вернулся с мерзавчиком коньяка. Бродяга с благодарностью выпил, но не успел Эрнст заснуть, как он еще сильнее зашелся кашлем. Эрнст приподнял его, поил коньяком, пока тот то ли обмер — Эрнст так и не понял, — то ли заснул. Но уже начинало светать, было без малого пять утра. Бродяги закопошились, их будило солнце. Вот один старик поднялся, потянулся. А вот и другой бродяга, даже не расправив затекшие руки-ноги, взвалил на спину мешок и справил под мостом малую нужду. Эрнст встал, попрыгал на одной ноге, потом на другой. Согревшись, поднялся по бетонным ступенькам на улицу.

Эрнст был в Париже уже десятый день, а никаких перспектив пока не намечалось. Он получил письмо от матери. Из Гамбурга. Жить ей было не на что. Отец прислал открытку из Берлина. Жить ему было не на что.

У отца, поседевшего, сгорбившегося, с подслеповатыми, слезящимися глазами, завелась досадная привычка, заговаривая с незнакомыми, отвешивать поклоны. А ведь он не всегда был таким. Когда Гитлер пришел к власти, Карл Хаупт к нацистам не присоединился, но и в Сопротивлении не участвовал. И хотя евреев он недолюбливал и к англичанам особой симпатии не питал, тем не менее возмущался Гитлером. А поскольку он был юристом, такая позиция обходилась семье дорого. Юристам, не вступившим в нацистскую партию, практиковать не разрешалось. В войну Карлу Хаупту — время от времени его сажали в лагерь — давали подработать другие юристы. Друзья умоляли его взяться за ум:

Карл, разве евреи не заняли лучшие места во всех областях?

Согласен.

Карл, разве защищать родину от еврейского большевизма не наш священный долг?

Согласен.

В таком случае чего ради, Карл, ты так усложняешь жизнь себе и своей семье? Вступай в партию.

Нет, отвечал Карл, ваша партия — сплошная мерзость. И садился в тюрьму.

После войны Карл Хаупт впервые в жизни стал неплохо зарабатывать. Американцы давали ему вести третьестепенные денацификационные процессы в провинциальных городах. Когда его прежние советчики садились на скамью подсудимых, он осуждал их на срок от полугода до двух лет. И вдруг — как отрезало — процессы прекратились. И год, и два спустя Карлу Хаупту приходилось еще более туго, чем прежде. Все денацифицированные нацисты вышли из тюрем, вернулись в суды и — иначе и быть не могло — следили, чтобы ему не давали никакой работы. Тогда отец перебрался в советскую зону, но там в два счета установили, что он работал на американцев и — хуже того — опять же отказался вступить в партию.

Эрнст закурил прибереженный с вечера бычок.

Солнце уже взошло высоко и жадно лизало открытые ящики дынь, салата и персиков на Центральном рынке. Эрнст пробрался сквозь лабиринт, остро пахнущий разнородной снедью, туда, где стоял со своим затрепанным блокнотом мсье Кресп.

— Я тебе что велел — чтоб ты был тут ровно в четыре.

— Я наказал, чтобы меня разбудили, но в гостинице запамятовали, — сказал Эрнст.

— Насмешил. В гостинице, говоришь?

Эрнст помогал разгружать ящики до девяти, к этому времени два подживших пореза на руках снова стали кровоточить, спину ломило, после чего ему пришлось еще полчаса слоняться у кафе — ждать, когда мсье Кресп соизволит заплатить. Солнце светило вовсю, день обещал быть знойным. Эрнст отправился на Gare St. Lazare[58], выпил чашку кофе в одном из фургонов, прошел к туалетам, снял кабинку, посидел, съел два апельсина и банан, прочитал рассказ Киплинга в немецком переводе. Ненадолго соснул. Во сне он снова оказался на черном рынке на Потсдаммерштрассе. И снова американский солдат, которого он накануне обжулил, возвращался, уже протрезвев, к тому же с двумя дружками. И он снова лишался ножа, нейлоновых чулок и вдобавок трех зубов. Сон стал размываться; Эрнст проснулся весь в поту. Помылся, побрился. Но все равно было еще слишком рано. Поезд, приуроченный к прибытию парохода, приходил лишь через двадцать восемь минут. Эрнст расположился на скамье напротив девятого пути, пересчитал деньги. Семьсот двадцать франков. На такие деньги до Дьеппа не добраться. И в Лондон с такими деньгами нечего соваться.

Он заснул. И снова сидел на кровати — ждал, когда вернется Нэнси. И снова раздался не звук шагов хорошенькой худышки, а вой сирен военной полиции. К счастью, окно выходило на крышу внутреннего дворика. С нее он спрыгнет в сад — и поминай как звали. Но когда он потянулся поднять окно, кто-то схватил его за шиворот. Это был Ники — в руке горлышко пивной бутылки, лицо бешеное.