Дубыня спрыгнул с повозки и сразу же юркнул в кусты, росшие обочь дороги. Свернул не тропку, ведущую к самому берегу, до боли знакомую с детства. К реке спускались выбитые в камне ступеньки, и там, на воде, покачивалась привязанная за валун лодка, так похожая на ту, которая была у отца, узконосая, с поднятым кверху килем. На нём сушилась сеть. Дубыня шагнул в лодку, сел и зачерпнул рукой воды, смочил разгорячённое лицо, потом перегнулся через борт и жадно напился из Альмы. Вспомнились поездки на тот берег втроём — с отцом и маленьким братом — в Олений лог, где собирали они матери и сёстрам дикую малину, особенно по этой части всё больше старался братишка. Дубыню тянуло с отцом всё дальше в дебри — увидеть оленя и подстрелить его из лука… Иногда это удавалось, и тогда в семье рыбака наступал настоящий праздник. Часть добычи они обязательно оставляли лесным и речным добрым духам, вешая куски свежего мяса на сухие ветки деревьев и бросая их в воду. А в избе разводили большой огонь в очаге, варили оленину в железных котлах, а то и просто жарили её на вертелах. Потом скликали соседей, и от оленя оставались рожки да ножки… Пили бузу, пели гимны богам, плясали до самого восхода Ярилы и расходились довольные, Мать упрекала отца: зачем, мол, всё мясо скормил людям, самим потом нечего будет есть, припрятал бы несколько кусков в холодный погреб. Отец, добрый, сильный, белокурый, хмельной после ночи, улыбался и лез обнимать мать… «Ничего, жена, добро всегда окупается…» — говорил он, и в эти минуты Дубыня очень любил его. Было бы неверно говорить, что только его, он любил и мать, и своего младшего брата, и сестрёнок, и всех тех, кто недавно сидел за длинным дубовым столом, пил их бузу и ел их мясо…

Дубыня вспомнил это и усмехнулся: «Добро окупается… Может, ты был, отец, не совсем прав?… Душа твоя должна видеть сверху, как покарала нашу семью жизнь. А за что? Потому что мы были добрыми… А я восстал, превратился в татя… Видимо, так угодно богам».

Чернобородый сошёл с лодки на берег и направился к низенькой избе, что стояла ближе всех к Альме.

Луна уже взошла высоко, и бледный свет её ровным мертвенным покрывалом застлал всё вокруг, и будто разом в избах приугасли светильники, растворились дымы в этой неподвижной мутной белизне. И снова где-то за Оленьим логом завыли волки. По телу Дубыни пробежали мурашки, он вымахнул на берег по каменным ступеням и очень скоро очутился перед знакомой дверью, на которой знал и любил каждую щербину и каждую трещину. Взялся за кольцо, хотел постучать, но тихонько опустил его. Обошёл три раза вокруг избы, заглянул в окна, затянутые бычьими пузырями, но ничего, кроме размытого света лучины, не увидел. Прислушался к сонной возне овец и хрюканью свиней в хлеву, направился снова к двери. И тут почувствовал, как сзади кто-то крепко обхватил его за плечи. Дубыня правой рукой потянулся за нож, но и руку сжали больно, обернулся и при лунном свете увидел лицо, глаза. Воскликнул:

— Брат мой!

Тот тоже, узнав его, по-мальчишески всхлипнул и уронил свою голову на плечо Дубыни. Потом поднял её и проговорил:

— Дубыня?! Радость-то какая! Неужели ты?! — не верил он ещё. — Я сижу, чиню хомут, слышу — тихо кольцо на двери звякнуло. Вышел на порог, гляжу — возле избы ходит кто-то. Я — за угол, и ты как раз вышел… Пойдём в дом.

— Погоди, давай посидим… А то у меня душа сейчас в небо взлетит… Да ещё тут этот проклятый волчий вой, будь он неладен.

— Вторую ночь как объявились за логом… Жена говорит: что-то должно произойти. Вот и произошло… — Младший снова обнял Дубыню.

— Жена?! Так ты, значит, женат, и дети, наверное, есть? — спросил Дубыня.

— Есть, двое — мальчик и девочка.

— А сестра как?

— Давай и впрямь посидим… Сейчас о ней расскажу…

У Дубыни снова заколотилось сердце. Увидев, как изменилось лицо брата при имени сестры, младший успокаивающе положил свою руку ему на плечо:

— Не пугайся, брат, с нами она. Только… — голос его дрогнул.

— Что?! Говори! — тряхнул его за грудки Дубыня.

— Только сейчас на неё взглянуть страшно… Она плеснула себе в лицо огненный отвар из бирючьих ягод. Чтоб, значит, никто из хазар на неё не позарился, как когда-то тиун на старшую сестру.

Дубыня молчал и кусал губы. «Боже правый, где твоя справедливость?!» И на глазах у него выступили слезы.

— Полюбила она парня. Хороший был парень, работящий, красивый, сильный. Да продали его за долги. Угнали куда-то, может, попал в солдаты, может, гребёт вёслами на византийских галерах. Вот сестра и… А какой красавицей росла, с лица только воду пить… Тебя первое время, как убег, вспоминала часто, спрашивала: «А где мой другой братик?» Маленькая ещё была. А когда подросла — уже и не спрашивала, только однажды сказала, что погиб ты, сон она видела… И как будто успокоилась…

Дубыня стиснул руками лицо, до боли сжал веки — крепился, чтоб не разрыдаться.

— А теперь пойдём, я разбужу их… — Младший взял под локоть Дубыню.

— Нет, брат мой, не пойду я теперь… Не могу! Не могу видеть изуродованного лица сестры. Потом, сам говоришь, умер я для неё. Сам говоришь, успокоилась она… Не будем ей, голубке, рвать душу… И не говори, что я был. Бог даст, может, и свидимся. Прощай, братишка… И благословляю вас всех на правах старшего.

Дубыня снова вернулся в лодку и всю ночь просидел в ней. Думал. И слышал волчий вой, но уже он не волновал, как прежде, сердце — оно болело и разрывалось на части совсем от другого… «Да, прав Доброслав, мы должны схлестнуться с врагами… Обязательно должны, иначе сердце изнеможет в бесполезной тоске, изойдёт кровью и перестанет биться… А оно должно стучать в нашей груди, как в ковнице молот, кующий меч…»

Когда только-только над лесом и холмами появилась светлая синяя полоса, Дубыня направился к переправе, которую уже ладили бородатые мужики. Через некоторое время от дома тиуна потянулись подводы с солью, послышался зычный бодрый голос Фоки.

Доброслав, завидев Дубыню, приобнял его за плечи и шепнул:

— Вчера купил для Фоки меду и напоил, чтоб он тебя не хватился. Утром ещё в его баклажку долил. Вот он и весёлый спозаранку. Повидал своих?

— Повидал… — чуть не плача, ответил Дубыня. — Потом расскажу.

Доброслав внимательно посмотрел другу в глаза, застланные слезами, сказал понимающе:

— Ничего, брат, будет и у нас праздник.

В Херсонес солевары прибыли через два дня утром. Над городом стояло тёплое солнце. Хорошо грело. Над старым, заросшим вековыми дубами некрополем, ещё с захоронениями первых столетий, простиравшимся от крепостных стен до самых холмов, громко кричали грачи; у башни Зенона с входной калиткой, переминаясь с ноги на ногу, стояли солдаты и щурились от яркого света.

Входную калитку строители проделали слева башни (если смотреть на неё с внешней стороны) для того, чтобы нападающие поражались в правый, незащищённый бок, ведь щит воин держал в левой руке, а на башню прикрепили мраморную плиту с греческими письменами. Фока подъехал поближе, приподнялся на стременах и по складам стал читать.