Летом 1902 года между Блоком и Гиппиус идет обмен письмами и стихами, о чем он рассказывает отцу в письме из Шахматова от 5 августа: «Внешнее мое прикосновение к мирам “иным” и литературным заключается теперь в переписке с Зин. Гиппиус (женой Мережковского), которая уже взяла две моих стихотворения в новый журнал “Новый путь”, который скоро начнет выходить (изд. П. П. Перцов). Переписка очень интересна, вполне мистична, так что почти не доходит из круга умозрении (опять-таки современного, в духе Дм. С. Мережковского)». Итак, Блок учится навыкам «современною умозрения», навыкам мистической практики. Не случайно одно из писем к Гиппиус заканчивается словами: «Посылаю Вам два, по возможности мистических стихотворения» (оба, кстати, увидят свет в «Новом пути»).

Блоку еще только двадцать один год, Гиппиус на одиннадцать лет старше. Она авторитарна, нетерпима к оппонентам, но их с Мережковским установка на «белый синтез», на соединение этики и эстетики, духа и плоти, язычества и христианства — внутренне честна и искренна. Блок очень скоро начнет со всем этим спорить, но для начала такую доктрину полезно понять, усвоить. И опыт мистицизма был необходим — для укрепления поэтической силы. Теперь, сто с лишним лет спустя, сравнивая стихи Блока и стихи Гиппиус, можно увидеть нечто общее. Возьмем для наглядности одно из стихотворений Зинаиды Николаевны, посвященных Блоку:

(«Гроза»)

Здесь есть подлинная эмоциональная музыка, хотя и с налетом риторики. Гиппиус словно уговаривает читателя ощутить мистический трепет, а Блок скоро научится создавать его легким словесно-музыкальным движением. И поднимется над мистикой, будет беспощадно иронизировать над ней в «Балаганчике». Но это будет высокая ирония, а не приземленно-бытовая, не та бездуховная насмешка над всем высоким, которую Блок в 1908 году разоблачит в специально написанной статье с коротким названием «Ирония».

Думается, Гиппиус, наряду с Вл. Соловьевым и Брюсовым, может быть отнесена к числу блоковских «побежденных учителей», хотя это выражение к случаю Блока не совсем применимо по причинам психологическим: он ни с кем из своих непосредственных предшественников-символистов не соревнуется, не стремится никого победить.

Мережковский и Гиппиус бьются над задачей соединения противоположностей. Как сказано у Гиппиус в стихотворении « Электричество»:

Блок же такого светоносного эффекта достигнет не умозрением, не рассудком, а исключительно творческим способом. Поупражнявшись в метафизической рефлексии, он уйдет в область поэтической музыки. Общение же с «умными», то есть умеющими рассуждать на отвлеченные темы людьми он станет ценить и дальше. А насколько интеллектуален был сам Блок? Этот вопрос вполне уместен, так как он не раз поднимался мемуаристами.

В процитированном выше очерке Гиппиус «Мой лунный друг» говорится: «Невозможно сказать, чтобы он не имел отношения к реальности, еще менее, что он “не умен”. А между тем все, называемое нами философией, логикой, метафизикой, даже религией, — отскакивало от него, не прилагалось к нему». А Николай Бердяев в 1931 году напишет: «Мне всегда казалось, что у Блока совсем не было ума, он самый не интеллектуальный из русских поэтов». Любопытно, что и сам Блок не обошел данный вопрос вниманием. Беседуя с Евгенией Книпович (в последние годы жизни, не ранее февраля 1918 года), он прямо сказал: «Я человек среднего ума» [12].

Как привести к общему знаменателю столь разные суждения? Полагаем, талант (тем более гений) по природе своей надразумен. Художественно одаренный человек — это тот, в ком талант сильнее, чем ум. Переписка Блока, его статьи свидетельствуют о том, что он не пасовал перед сложными интеллектуальными абстракциями, они просто ему быстро надоедали. «Скука» — таким словом он часто определял свое отношение к плодам «чистого разума». Любая абстрактная мысль была для него как поэта лишь материалом, который перерабатывается, подчиняется духу музыки.

По этой причине он, беседуя с людьми, не склонен пускаться в длинные монологи. Ему без логического анализа сразу, интуитивно открывается синтез, итог, который он вмешает в одну реплику, в одну фразу. Такая фраза — как стих, и потому в больших компаниях Блок оказывается белой вороной, поэтом, который на своем поэтическом языке разговаривает с окружающими «прозаиками» (хотя многие из них — профессиональные стихотворцы). Да и в прозаических текстах Блока (письмах, статьях, дневниках и записных книжках) отчетливо выделяются как бы написанные на другом языке афористически-многозначные и поэтические по сути фразы.

Блок в своем повелении — как творческом, так и житейском — руководствуется в первую очередь не выбором (как итогом умственной рефлексии), а природным инстинктом. И тогда, когда он действует верно, и тогда, когда заблуждается. Эго не означает, что он лучше (или хуже) тех, кого можно назвать «людьми выбора». Это просто конкретная характеристика его личности, объясняющая многое и в его произведениях, и в его судьбе.

В ночь на 1 июля 1902 года в Шахматове умирает Андрей Николаевич Бекетов, за пять лет до того разбитый параличом. Блок откликается стихами «На смерть деда». На панихиду приходит Любовь Дмитриевна с матерью. Хоронить Андрея Николаевича везут в Петербург. Среди встречающих гроб на вокзале — Дмитрий Иванович Менделеев. Ровно через три месяца из жизни уйдет Елизавета Григорьевна, которую похоронят, как и мужа, на Смоленском кладбище.

Вскоре после прощания с дедом рождается стихотворение «Я, отрок, зажигаю свечи…», написанное как бы о символических женихе и невесте, но вместе с тем заканчивающееся вполне реальным пророчеством:

Но Блока почему-то тянет усложнить ситуацию. 21 июля он приезжает в Боблово и встречается с Любовью Дмитриевной, вернувшейся после почти месячного пребывания у родственников в Можайском уезде. «У нее хороший вид; как всегда почти — хмурая, со мной еле говорит. Что теперь нужно предпринять — я еще не знаю», — размышляет Блок в дневнике. В его записях возникает тема самоубийства — вплоть до такой записи: «Большой револьвер военный стоил 26 рублей. Купить маленький, карманный (сколько?). Запирать туда же, где тетради эти — и черновые стихи, и ее письма (2), и где ее портреты — и прочее».

Он пишет Любови Дмитриевне письма, но не отправляет их. Лишь в сентябре, уже в Петербурге он возобновляет переписку, сообщая в коротком послании о встрече с их общим знакомым — повод чисто формальный. Но, в общем, возможность контакта не закрыта. Любовь Дмитриевна по-девичьи чудит, однако ни словом, ни делом не показывает, что все кончено навеки. Потом она так вспомнит об этой осени: «Но объяснения все же не было и не было. Это меня злило, я досадовала – пусть мне будет хоть интересно, если уж теперь и не затронуло бы глубоко. От всякого чувства к Блоку я была в ту осень свободна».