— Я помню, что она была не совсем белая, а будто бы загорелая, и груди у нее маленькие, в веснушках.

— Ты их сосал?

— Нет…

— Пендехо, надо было сосать! Ну, хотя бы мял их в руках?

— Нет.

— Ну, ты точно озверел! А живот у нее какой?

— Мягенький такой…

— Ты его кусал?

— Нет, потому что от нее как-то странно пахло, будто сырой землей…

— Ну, так и должно быть! А целовалась как?

— Обалденно!

— А ты ее целовал?

— Вообше-то нет…

— Не могу в это поверить, вы что там, у себя в сьерре, девок не целуете?

— Она говорила не по-нашему, я ничего не понимал.

— Ну, ясно, она разговаривала с тобой по-английски!

— Я еще никогда не слышал такого голоса…

— Надо было называть ее «цыпленок» — чикен! Понял? Чикен — по-английски «цыпленок»! А ты потом отерся простыней?

— Там не было никакой простыни.

— Значит, ее халатом?

— Нет.

— Ты должен был пометить ее буквой «Z» — знаком Зорро! Многим женщинам это нравится!

«Вздор!» — буркнула бессмертная часть Давида.

Они сидели уже несколько часов и успели выпить много пива. Рот Давида безвольно открылся, зубы блестели, ему стало лень разговаривать.

— Ты так и не рассказал мне, что на тебя нашло в Лос-Анджелесе, во время матча? Почему твой дядя снял тебя с подачи?

Выпитое пиво подтолкнуло Давида на откровенность:

— Мне тогда слышались голоса, а теперь уже нет.

— Что?

— Голоса слышались.

— В смысле, в голове у тебя, что ли?

— Ага, — сказал Давид, отпивая глоток пива.

— С чего бы это, травки накурился? Я же предупреждал тебя — не прикасайся к марихуане!

— Далчет, не из-за этого!

— А почему ты мне не сказал?

— Неловко было.

Северный ветер трепал кроны деревьев, ночь стояла непроглядная, как чернила. Сантос допил свой стакан и наполнил снова.

— Знаешь что, чертов Санди? Не зря говорят, что удачу за деньги не купишь! Так, как тебе повезло с Дженис, больше не обломилось ни одному мексиканцу, могу спорить на что хочешь! Послушай меня, каброн ты этакий: по ночам я залезаю в постель к разным бабам, либо везу их к себе на ранчо, или просто на реку в кусты, куда придется — потому у меня и синева под глазами не проходит. Но никогда со мной не случится то, что было у тебя!

— Вот и Чато говорит то же самое.

— Каброн твой Чато! Кстати, мне надо обсудить с ним кое-что.

— Он уехал два дня назад и сказал, что вернется не скоро.

— Еше бы, недаром во вчерашнем похищении банкира Иригойена обвинили партизан; хорошо, если Чато еще не шлепнули — наши стражи правопорядка долго разбираться не станут! Как только он объявится — дай мне знать.

— Ты хочешь расспросить его о том, что случилось?

— Нет, просто передам пару слов от ребят.

— Ладно, только самих ребят не приводи.

— Не боись, этим кабронам здесь делать нечего. — Чоло стал пить длинными глотками, потом, будто впервые рассмотрев бугенвиллею, почти полностью закрывшую окно своими листьями, сказал с удивлением: — Вот живучая паразитка, а?

— Ага.

— Я на нее уже раз сто помочился!

— Большеньки-меньшеньки, как говорит Нена.

— Ох уж эта Нена! — Чоло пригладил свои длинные, волнистые волосы, в очередной раз отпил пива и закурил сигарету. По комнате разлился сладковатый запах марихуаны.

— А знаешь ли ты, друг мой Санди, что я влюблен в твою двоюродную сестру?

— А?

— Ты чего смеешься, каброн?

— Я не смеюсь, — сказал Давид, не в силах сдержать улыбку. — Просто любовь зла, Чоло!

— Да ты в своей Чакале вообще влюбился в чужую бабу!

Давид перевел взгляд на ночное небо, продолжая улыбаться; о Карлоте Амалии он уже даже не вспоминал, для него теперь существовала только Дженис Джоплин. Оба замолчали, раздумывая о том, какая коварная штука любовь, особенно если речь идет о такой шальной и самовольной девчонке, как Мария Фернанда.

— А Нена знает?

— Уж давно, с прошлого года, и Чато тоже.

— А ему-то зачем сказал?

— Как это зачем? Когда ухаживаешь за сестрой партизана, приходится учитывать, что он может подослать к тебе целый вооруженный отряд и отделать так, что родная мать не узнает!

— Значит, Нена не сказала тебе «да»?

— Она не сказала ни «да», ни «нет»!

— Сестра мне говорила, что хочет уехать учиться в Гвадалахару.

— Знаю…

— И что ты собираешься делать?

— Лапу сосать! Она ведь теперь даже встречаться со мной отказывается!

— В понедельник Нена заберет меня с работы к врачу, хочет, чтобы у меня рот больше не оставался открытым и зубы не торчали. Ты можешь поехать с нами.

— Постой, как это?

— Ты же хотел увидеться с ней! — Ну да!

— Так вот, пока мной будет заниматься коновал, вы двое пообщаетесь.

— Годится! — И они договорились встретиться в шесть вечера на складе пиломатериалов.

На следующий день, в воскресенье, Давид, как обычно, играл в бейсбол — подавал за команду Грегорио. Он занимался этим не столько ради своего возвращения в большой спорт, а скорее стараясь угодить дяде. Грегорио до сих пор дулся на племянника за промашку, из-за которой его выгнали из «Доджерс».

— Как ты мог позволить себе напиться? Зачем ты пил, зная, что тебе нельзя? Я-то боялся, тебя не возьмут из-за слуховых галлюцинаций, но уж никак не ожидал, что ты мне подложишь такое дерьмо! — Давид признавал дядину правоту, но подругой причине; ему было плевать на «Доджерс», зато страстно хотелось видеть Дженис и всеми правдами и неправдами скопить деньги, чтобы вернуться на бульвар Сансет. С того дня, как он переехал в домик на холме, Грегорио каждое воскресенье упрашивал его сыграть за кульяканских «Лос-Томатерос» или любой другой бейсбольный клуб тихоокранской лиги, но Давид не соглашался, оправдывая свой отказ тем, что это может быть небезопасно.

— Я не хочу, чтобы меня увидел кто-нибудь из Чака-лы, дядя Грегорио.

— Вряд ли здесь шляются твои чертовы земляки, не говоря уж о том, что они приедут специально надрать тебе задницу!

Сегодня игра началась в одиннадцать, когда солнце уже палило немилосердно. После того как Чоло заменил новый кэтчер, Давид не подружился больше ни с кем из игроков и даже не пытался запомнить их имена и прозвища. Он продолжал выходить на поле, поскольку это было в интересах дядиной команды, и бросал свои «страйки», чтобы потрафить Грегорио. После матча Давид отправился прямиком в свой домик на холме, в ближайшем магазине купил ветчины, сыра и три упаковки пива. Дома он занялся укладкой пива на лед: в отрезанную от двухсотлитровой бочки половину аккуратно уложил сначала слой льда, затем бутылки с пивом, снова лед и снова пиво. В соседнем доме проживали мелкие наркос, которые, если не работали на своих плантациях всьерре, занимались тем, что швыряли вырученные деньги налево и направо, закрывались в ресторане, кутили и спаивали играющих для них музыкантов. А заканчивали гульбу в «Бермудском треугольнике» вместе с такими же горькими пьяницами. Однако сейчас наступило время рабочего сезона на плантациях, и в доме по соседству царили покой и тишина. День был праздничный — воскрешенной Елены Троянской, — и жара стояла невыносимая.