— Так почему вы отрицаете Хаос, если даже ваш начальник не гнушался обращаться к его силе?

— К материи, исключительно к материи. Творец отмерил нам ровно столько Хаоса, сколько могут вместить наши души. А служить Хаосу — значит лишиться и чувства меры тоже. Мне страшно даже думать о последствиях.

— Вам страшно. Прекрасный ответ. Так может, вся проблема в обычном страхе перед неведомым? Вы не хотите…

— …Вернуть Хаос в мир? Конечно не хочу. Довольно и одного Раскола. Не станете же вы равнять дом с землей только потому, что его кирпичи когда-то из нее вышли? Неужели вы не можете смириться, что не все на свете вам подвластно?

— Мне подвластно все. Отче, вы просто не хотите понять — щедрость Хаоса к своим слугам безгранична.

— Позвольте, вы сказали «слугам»? А что стало с кредо «не склонять головы пред кем бы то ни было»? Уж не в том ли беда, что вы не владеете ничем — даже собственной жизнью, но боитесь это признать?

— Хватит! — Лицо альва страшно исказилось, задергались скрюченные яростной судорогой пальцы. Кровавые ручейки на стенах вскипели и вдруг застыли отвратительным кружевом. — Вы у опасной черты, отец! Долой словесные игрища, прочь, бесполезные диспуты. Буду краток: мне нужно это здание. С вами или без вас… У нас же свобода воли, не так ли? Ну так выбирайте — умереть или присоединиться ко мне. Не обещаю, что мы сразу сработаемся. Пропасть между нами несомненна, но я готов поработать над постройкой моста. Что скажете, отче?

— Предлагаете место подле себя? А как же мои прихожане? Я не хочу оставлять их.

— И не надо! Даже так: я категорически против! Конечно же, паства без пастыря — никуда. Но я надеюсь, наша дружба найдет отражение в ваших проповедях?

— То есть, вы хотите убедить меня, что Хаос несет миру просвещение и свободу и надеетесь, что я донесу это до прихода?

— Совершенно верно, — усы гостя радостно вспорхнули, а глаза засияли, будто и не было мимолетной вспышки гнева, — ведь я не прошу ни о чем постыдном, не навязываю свои доктрины и даже оставляю шанс переубедить меня самого! Разве не пойдет это на пользу лично вам и всей Церкви?

— А вы хитрец, — печально улыбается отец Жосар. — Но ничего не выйдет. Видите ли, я все это уже проходил.

— Что это значит?

— Лишь то, что я не предам паству. Давным-давно мне казалось, что между Хаосом и одушевленными и впрямь можно проложить мост. Что достаточно лишь понять суть Бесформенного, и немедленно все заживут припеваючи, а Раскол скоренько растворится в истории. Только я ошибался. И из-за этой ошибки могли погибнуть одушевленные — не всегда телом, но всегда душой. Даже не знаю, хочется ли мне чего-то меньше, чем повторить подобное. Пожалуй, нет. И я навсегда усвоил одну очень важную истину. Хаос сам по себе — безмозглый сгусток абсолютной материи. У него нет мыслей, чувств, переживаний — ничего. И сам по себе он не несет ни вреда, ни пользы — как не несет ее, скажем, кусок железной руды. По-настоящему страшен тот, кто превращает Хаос в идею. Случился бы Раскол, не начни Кенжас Безумный проповедовать служение Хаосу? Никогда. Никому в здравом уме не должно поклоняться материи. Но если за дело берется кто-то, наделенный душой, — вот тут начинается настоящий кошмар. Погубить душу может только другая душа, и я не хочу ей становиться.

Отец Жосар замолкает и смотрит альву прямо в глаза. Тот словно застывает на несколько мгновений, а потом вдруг с силой бьет кулаком о ладонь. Лучина на столе ярко вспыхивает.

— Вот удивительно, — ночной гость делает паузу и шевелит губами, будто пережевывает несущественные мысли, — огонь — самая близкая к Хаосу стихия. Он изменчив и непостоянен сильнее, чем даже воздух, но не зависит от других элементов. Он поглощает все и сплавляет воедино. Маги огня — самые интересные собеседники. От них не знаешь, чего ожидать. Но поди ж ты, вы все равно проходите огонь в университетах и лепите его на Круг. Вы знаете, отче, что у вас задатки сильного огненного мага? Нет? А я вот знаю. Вижу так же ясно, как это упрямое выражение на вашем лице. Я чувствую в вас огонь. Почему же вы не желаете выпустить его? Дать свободу?

— Потому что ваша свобода — не свобода вовсе, — отворачивается отец Жосар. — Какая-то помесь анархии и гордыни. Что она может? Уничтожать память о целых народах? Убивать души? Бросьте. Я не пойду за вами просто потому, что Творец со мной, и повернуться к Нему спиной — значит предать и самого себя, и весь этот мир.

— Ах вот как? — Голос старика превращается в змеиное шипение, — свобода вам, значит, не нужна? Ну что ж. Я предложу ее другим. Посмотрим, что выберут они! Вам, правда, будет уже все равно!

— Знаете, — совсем опечаливается священник, — мне вас очень жаль. Ведь даже вы могли бы спастись…

— Пытаетесь уцелеть? Жалкая попытка.

— Уцелеть? Что вы… В жизни я немало всего натворил. Столько плохого осталось за душой, что мне вы, в некотором роде, окажете даже услугу — поможете искупить хотя бы часть прегрешений. Конечно, мне жаль прихожан — все-таки, столько неокрепших душ только начали путь к вере. Но если выбирать между ядом для них и мечом для себя — вы ведь понимаете, что они мне дороже. Надеюсь, в Царстве Порядка мне удастся вымолить у Творца…

— Заткнись, — злобно орет альв, сотрясаясь лицом и судорожно сжимая кулаки. — А ведь ты победил, — скрипит он, едва сдерживая крик, — я не могу оставить тебя в живых, но не хочу собственной рукой отправлять к Порядку. Только как говорит мой господин, лучше мелкая жертва сейчас, но крупная победа потом…

— Вот поэтому твоему господину никогда не победить. Творец всегда с нами, в Нем — наша сила и наша крепость, а вы — дети Хаоса, и вы слабее. Вам никогда не победить нас, как Хаосу не победить истинный Свет, — священник кротко улыбается, но старик в припадке безобразной ярости наотмашь бьет его по лицу.

— Да замолчишь ты наконец?! Сиах! Убей его! Сейчас же!

И в полумраке пролегает серебристый разрез. Воздух стонет от боли, и его дрожь почти гасит лучину. Молчит оторопевшая темнота, лишь глухой влажный стук нарушает тишину.

И сразу раздается громкий дерзкий смех. Легкий порыв ветра раздувает огонек лучины, и видно, что смеется второй невысокий гость. Длинный склонился над обезглавленным телом и тщательно вытирает длинный узкий клинок о рясу.

— А ты чего скалишься? — мрачно спрашивает старик.

— Да над шуткой же вашей, — голос сначала звучит глухо, но мгновение спустя из-под сорванного капюшона выскальзывает улыбающаяся физиономия молодого альва, — переходи, мол, к нам…

— Я не шутил. Праведник на нашей стороне был бы куда ценнее лакея вроде тебя. Ладно. Ты, — холеный палец с длинным наманикюренным ногтем указывает на оскорбленно примолкшего шутника, — приберись.

— Слушаюсь, — злобно бурчит юноша, — труп-то куда? На помойку?

— Нет. Положи на лед, пригодится для первых опытов. А вот голову… Не знаю, сожги, утопи — сделай что-нибудь, только чтобы я больше не видел эту ухмылку. Потом отправляйся в город, разузнай, что да как. А ты, — обращается он к высокому молчуну, — найди у него в кармане ключи, да пройдись по залам, убери всякий мусор, — и по щелчку его пальцев иконы на полках дружно вспыхивают. — Ничего, — бормочет старик себе под нос, — сезон в разгаре, пара недель у нас есть. Должны успеть.