Когда я услышала эти слова, я представила, как Сацу сидит перед Авайи и с ужасом смотрит ему в глаза. Она наверняка была именно в этой комнате, если меня регистрируют, значит, и она прошла через это.

— Моя фамилия Сакамото, — ответила я. — Я родилась в Йоридо. Вы ведь слышали об этом городе от моей старшей сестры Сацу?

Я думала, Хацумомо очень рассердит мой ответ, но мне показалось, она даже обрадовалась, что я завела об этом разговор.

— Если она старше тебя, то ее должны были зарегистрировать раньше, но я не помню ее. Думаю, ее нет в Джионе.

Теперь я поняла причину радости Хацумомо. Она заранее знала ответ Авайи. Но в Киото есть и другие районы, где живут гейши, видимо, Сацу в одном из них. Я должна ее найти.

Я вернулась в окейю, и Анти отвела меня в баню, расположенную в конце нашей улицы. Я ходила туда и раньше, но не с Анти, а со старшими служанками, снабжавшими меня кусочком мыла и небольшим полотенцем. Сидя на корточках, они мыли друг друга, а я мылась сама. Сегодня же Анти предложила помыть мне спину. К моему удивлению, она совершенно меня не стеснялась и вела себя так, словно ее свисающие длинные груди были не более чем бутылки. Она даже несколько раз случайно задела ими мое плечо.

После бани мы вернулись в окейю, и я впервые надела ярко-голубое, с рисунком из зеленых листьев, шелковое кимоно, воротник и рукава которого обрамлял орнамент из желтых цветов. Потом она проводила меня в комнату Хацумомо, предварительно предупредив, чтобы я ни в коем случае не смутила и не разозлила ее. Чуть позже я поняла, зачем она мне это говорила. Рано утром гейша выглядит как любая другая женщина. Ее лицо может быть жирным, а дыхание — неприятным. Только прическа сохраняется даже ночью, но во всем остальном гейша ничем не отличается от других женщин. А гейшей она становится лишь после того, как подольше посидит перед зеркалом и аккуратно наложит грим. Правда, просто гейша становится настоящей гейшей, только когда и ход ее мыслей начинает отличаться от обычного.

Мне предложили сесть рядом с Хацумомо, где я могла видеть ее лицо в крошечном зеркале на ее столике. Она сидела на коленях на подушке в хлопчатобумажном платье и держала в руке пять кисточек разного размера и формы. Некоторые были широкими, как веер, другие выглядели как палочки для еды. Наконец она обернулась и показала их мне.

— Это мои кисточки, — сказала она. — А это узнаешь? — И она протянула мне стеклянную баночку с белым содержимым и покрутила ею в воздухе перед моим носом. — Это то, что я велела тебе никогда не трогать.

— Я ее не трогала.

Она несколько раз понюхала закрытую баночку и сказала:

— Да, ты не трогала.

Потом поставила баночку, взяла три пигментные палочки и разложила передо мной на ладони, давая мне возможность хорошо разглядеть их.

— Это тени. Можешь посмотреть.

Я взяла одну палочку из ее рук. Она была размером с детский пальчик, но твердая и гладкая, как камень.

Хацумомо убрала пигментные палочки и достала нечто очень напоминающее деревянную палочку, обуглившуюся с одного края.

— Это — дерево паулония, мы используем его для подводки бровей. А это воск. — Она взяла два кусочка воска и дала мне в руки. — Как ты думаешь, для чего я тебе все это показываю?

— Чтобы я поняла, как вы делаете макияж, — ответила я.

— О боже, нет! Я показываю тебе все это, чтобы ты поняла — в макияже нет никакого волшебства. И один макияж не превратит несчастную Чио во что-то прекрасное.

Хацумомо повернулась к зеркалу и начала открывать баночку с желтым кремом, мурлыча себе под нос какую-то песенку. Если я вам скажу, из чего изготавливался этот крем, вы не поверите, — из соловьиного помета, и это чистая правда. В те годы многие гейши пользовались этим кремом, считая его очень полезным для кожи. Из-за его дороговизны Хацумомо положила только немного крема вокруг глаз и на губы. Затем она взяла небольшой кусочек воска и, размягчив его в пальцах, втерла его в кожу лица, а затем шеи и груди. Вытерла руки тряпкой, а потом одной из кисточек растерла нечто напоминающее мел до пастообразного состояния и намазала эту пасту на лицо и шею, оставив непокрытыми нос, области вокруг глаз и губ. Лицо Хацумомо стало напоминать маску, подобную тем, какие дети вырезают из белых листов бумаги. Другими кисточками она заполнила пастой более мелкие участки. Ее лицо стало выглядеть так, словно побывало в мешке с мукой. Она походила на демона, и тем не менее я испытывала ревность и стыд одновременно. Ведь уже через час мужчины будут завороженно смотреть на ее лицо, а я останусь здесь, в окейе, взмокшая и бледная.

Она увлажнила пигментные палочки и добавила краски на щеки. Я уже несколько раз видела, как Хацумомо заканчивала свой макияж. Каждый раз, в зависимости от цвета кимоно, она выбирала разные оттенки красного цвета для румян. В этом не было ничего необычного, но она использовала более темные оттенки, чем другие гейши. Я не понимала всех тонкостей, но знала, что Хацумомо умна и умеет подчеркнуть свою красоту.

Что бы мы ни думали о Хацумомо, она была императрицей в нашей окейе, с тех пор как начала зарабатывать деньги, на которые мы все и жили. И как императрица, она проявляла недовольство, если, придя поздно ночью домой, оказывалась в темном дворце со спящими слугами. Если она приходила слишком пьяной и не могла даже снять носки, кто-то должен был за нее это сделать. Если она хотела есть, ей, конечно, не приходилось идти на кухню и готовить для себя что-нибудь вроде умебоши очазуке — ее любимой закуски, приготовленной из остатков риса и консервированных кислых слив, замоченных в горячем чае.

Наша окейя не была исключением. Ждать и встречать гейшу, возвращающуюся вечером домой, всегда поручали самым молодым «коконам», как часто называли обучающихся на гейш девочек. С того момента как я пошла в школу, самым молодым коконом в окейе оказалась я. Задолго до полуночи Тыква и две старшие служанки уже спали в своих постелях в холле рядом со мной. Я же боролась со сном примерно до двух часов ночи. Кроме того, рядом с моей постелью находилась комната Грэнни, спавшей со светом и обязательно оставлявшей дверь приоткрытой. Луч света, падающий на мою пустую кровать, возвращал мою память к одному эпизоду, случившемуся незадолго до нашего отъезда из деревни. Я вошла в мамину комнату, которую отец дополнительно затемнил, накинув рыбацкие сети поверх бумажных жалюзи. Мне захотелось открыть окно, и яркий луч света упал на мамину постель и высветил ее бледную и костлявую руку.

И когда я видела луч света на своей постели, падающий из комнаты Грэнни, я задавалась вопросом, а жива ли мама. Я верила, что обязательно почувствую ее смерть, ведь мы с ней так похожи, — но никаких знаков не было.

Однажды вечером я уснула и проснулась только от хлопка открывшейся наружной двери. Хацумомо бы очень рассердилась, увидев меня спящей, поэтому я изо всех сил пыталась принять бодрый вид. Когда отворилась дверь в холл, я с удивлением увидела мужчину, одетого в традиционный рабочий жакет, обтягивающий бедра, и крестьянские брюки, хотя и совершенно не похожего на крестьянина или рабочего. Уложенные гелем на современный манер волосы и бородка придавали ему интеллигентный вид. Он наклонился и обхватил мою голову руками.