Чуть-чуть осмотревшись, мама сразу пошла в контору, а мне разрешила гулять, со строгим наказом далеко не отходить и к ней в контору не забегать. И ничего не бояться — всё страшное позади. Мама вернётся к вечеру, когда закончится рабочий день.

Барак я уже разглядела и пошла на улицу. Зрелище мне открылось поразительное: плоская, как ладонь, рыжая степь, а среди степи — два дома, россыпь юрт и совсем близко на юге — горы. Горы были высокие, какие-то хищные, с острыми снежными вершинами, с тёмно-синими и рыже-серыми крутыми склонами. Цвет склонов менялся в зависимости от положения солнца и, конечно, времени года. И ни одного деревца. Только вдоль арыка, пересекающего степь с юга (с гор) на север (к центральной усадьбе), — пирамидальные тополя.

Дорог в нашем понимании в степи нет — куда хочешь, туда и езжай. И только редкие автомашины идут строго слева вдоль арыка — так короче. И совсем не видно людей. Никого.

— Я ничего не боюсь. Мне не страшно. Я не боюсь, — уговаривала я сама себя.

Я не боялась, только почему-то было холодно спине и очень щекотно в животе.

Я медленно пошла к юртам. И вдруг меня окружила толпа ребятишек, чумазых, узкоглазых, черноволосых и очень горластых. Они что-то громко кричали, показывали на меня пальцами, хватали за платье. «Кыз, кыз бала, кыз бала», — начала различать я слова.

«Дразнятся». (Откуда я могла знать, что по-киргизски это всего лишь «девочка, маленькая девочка»?) Слегка защипало глаза. Но плакать нельзя — а вдруг придётся драться? («В драке всегда проигрывает тот, кто первым заплачет», — говорил мне папа.) Я сжала кулаки и набрала в грудь воздуха. И вдруг — гортанный возглас. Ребята — врассыпную. Рядом — верхом на рыжей лошадке — человек. Киргиз. Уважающий себя киргиз не ходит пешком. Он всегда на лошади.

Улыбается. «Ак бала, кант бала» (белый ребёнок, сахарная девочка). Поднял меня, посадил перед собой и отвёз к конторе — шагов, наверное, сорок. Поставил на землю и уехал к юртам.

Так, с его лёгкой руки, и звали меня потом киргизы: кант бала — сахарный ребёнок.

Солнце стояло уже довольно низко. Горы стали тёмно-фиолетовыми, а мамы всё не было.

В барак прошли люди; пригнали стадо коров; женщины с вёдрами куда-то ушли. Из степи мимо нашего дома важно проследовало несколько утиных стай. Утки завернули за дом и исчезли из виду.

Все были чем-то заняты. А мама всё не возвращалась.

К конторе подъехал знакомый киргиз, «кант бала!» — помахал мне рукой и вошёл внутрь.

Может быть, всё-таки нужно и мне пойти туда и поискать маму?

Из барака вышел очень красивый человек: улыбка во всё лицо, глаза синие-синие.

— Здравствуй, я Кравченко. Маму ждёшь? Она придёт после вечернего наряда. Иди пока домой. Я скажу, что ты её там ждёшь. — И ушёл в контору.

Странно. У мамы нет никаких нарядов, да и оба «знакомца» были одеты совсем обычно. И музыки не слышно. На маскарад не похоже. Очень странная вещь — здешний вечерний наряд.

Из труб в доме пошёл дым. Я открыла дверь в барак. В коридор из комнат доносились голоса, большинство дверей были приоткрыты, и вкусно пахло едой. Очень захотелось есть. Мы завтракали рано утром у Савелия и больше не ели. Опустив голову и не оглядываясь по сторонам, я прошла в нашу комнату. На столе, завёрнутые в тряпочку, лежали две привезённые утром лепёшки.

Мама, уходя на работу, сказала, что одну съедим вечером. Приоткрыв тряпочку, я понюхала лепёшку и слегка лизнула краешек. Очень захотелось откусить.

Стыдно есть в одиночку нашу общую еду. Заглянула в мешок с кукурузными початками. Откусить или отколупнуть зерно не получалось — очень твёрдо.

Там же есть тыква. Вкусная, сочная! Открываю другой мешок. Лежат. Большие, толстые и, вероятно, вкусные. Вот только вынуть тыкву из мешка не удаётся — тяжёлая очень. Пошире открыла мешок и вцепилась зубами в жёлтый бок. Зубы соскользнули. Наверное, надо ещё больше открыть рот, тогда получится. Увы. Тыква никак не откусывалась: зубы скользили по поверхности, оставляя на коре едва заметные следы.

Я не услышала, как вошла мама; я лежала на тыкве и пыталась её есть. «Господи. Господи, боже мой. Мой славный человечек, мой бедный, маленький голодный мышонок…» — прошелестело в воздухе.

Рядом стояла мама. Вот она здесь — моя мама. Она пришла, она дома, её никто никуда не увёз! У меня всё ещё есть мама, моя замечательная мама!

— Мамочка! — обхватив её руками, кричала я, захлёбываясь слезами. — Я не боялась, а все они ругали меня кыз бала, я не ела эти лепёшки, я их немножко лизала, и не отъедается тыква. И я не плакала… и я не трус… и я не жалуюсь… Вот…

Положив руку мне на голову, а другой слегка поглаживая по спине, мама улыбалась.

— Ну вот и славно. Сейчас мы что-нибудь придумаем, — прозвучал её спокойный голос. Мама, как всегда, улыбалась, но губы у неё почему-то дрожали. — Ты знаешь, оказывается, здесь нет магазинов — ближайший в Кара-Балты, и еды купить негде. И печку нам с тобой топить пока нечем, но у нас есть целых две лепёшки, и сейчас я разрежу эту тыкву, помоги-ка мне её вынуть. Ну что? Жив-жив, курилка?

— Жив-жив.

— Набрали воздуха, вздохнули, терпим. Всё хорошо.

— Здравствуйте вам в вашей хате! Купрановы мы, — и в комнату, вместе с нашей дневной знакомой, назвавшейся Федосьей Григорьевной, вошли её сыновья, дочь и невестки.

— Мы зараз[13].

Как-то быстро и почти бесшумно мешки с зерном оказались у стенки возле печки, в стену вбились несколько гвоздей, окошко затянулось беленькой занавеской, из двух верёвок, доски и гвоздей соорудилась полка, под полкой появился сундук, а у стола — лавка. Федосья Григорьевна, указав на самую молодую из женщин, сказала:

— Пока не обвыкнешь, Уляша будет тебе помогать. Она днём домой заходит и за дитём присмотрит. Да ты нас не бойся, все мы тут подмоченные.

В комнату по очереди заходили Пилипенко, Кравченко, пока не перебывали все. Видимо, мой отчаянный плач слышал весь барак. Вот тут я и узнала, что никто меня не ругал, а просто киргизские дети первый раз в жизни увидели девочку с такими светлыми волосами. Когда последней уходила Уляша, в комнате было тепло (кто-то затопил печь) и светло (кто-то принёс керосиновую лампу).

— Почивайте. Посуду себе оставьте — сгодится.

На столе осталась большая глиняная миска с дымящейся лапшой, миска с горячей мамалыгой — вкусной кашей из кукурузной муки, глечик (крынка) с молоком, плошка с солью, плошка с патокой, решето с яйцами и каравай хлеба. На сундуке лежала чистая ряднушка, а в углу стояли веник и кочерга. Кто, что и когда принёс, мы не заметили и так никогда и не узнали.

— Неча старое вспоминать, вот и весь сказ, — отвечали наши соседи.