Ему припоминались другие встречи с Конрадом. Один раз они виделись в „Веллингтон-Клубе“, членом которого Роджер, как и многие сотрудники министерства, состоял. В тот вечер он тоже был там с коллегами и уже попрощался со всеми, когда Конраду вздумалось непременно выпить с ним по бокалу коньяка. Затем писатель стал рассказывать, в каком смятенном состоянии духа вернулся через полгода в Матади, где Роджер Кейсмент по-прежнему занимался складированием и транспортировкой. И следа не осталось в Конраде Коженёвском от того юношески пылкого, пребывающего в плену иллюзий энтузиаста, каким запомнил его Роджер полгода назад. Он постарел, был издерган и озлоблен, испортил себе желудок, не уберегшись от тропических паразитов, а от постоянного расстройства пищеварения сильно исхудал. Говорил обо всем с горечью, на жизнь смотрел с безнадежной мрачностью и считал часы до возвращения в Лондон, где собирался заняться своим настоящим делом.

— Да, Конрад, вижу, джунгли обошлись с тобой немилосердно. Но не тревожься: такая уж это пакость — малярия, она долго еще дает себя знать, даже когда лихорадки больше не мучают.

Покуривая, потягивая из бокалов, они разговаривали тогда за столом на террасе домика, где помещались и контора, и квартира Роджера. На темном небе над Матади не было ни луны, ни звезд; ночь стояла ясная, дружный гул насекомых действовал на собеседников умиротворяюще.

— Да самое скверное — не джунгли, не этот губительный климат, не лихорадки, из-за которых я две недели провел в полуобморочном состоянии, — ответил Конрад. — И даже не чудовищная дизентерия, хотя меня по пять дней кряду несет кровью. Еще хуже, гораздо хуже, Кейсмент, те ужасы, которых я навидался в этой богом проклятой стране… Их ежедневно и повсеместно творят демоны черные и демоны белые.

Конрад на пароходике, принадлежащем бельгийской компании, отправился в рейс из Леопольдвиля до водопадов заводи Стэнли и обратно. Все с самого начала пошло из рук вон плохо. Он чуть было не утонул, когда по неопытности гребцов лодка, в которой он плыл, попала в водоворот и перевернулась. Потом свалился с малярией и трясся в жестокой лихорадке, лежа в своей маленькой каюте, и не мог подняться из-за страшной слабости. Потом узнал, кстати, что прежнего капитана „Руа де Бельж“, повздорившего с туземцами в какой-то деревне, расстреляли из луков. Еще один служащий компании, которого Конрад должен был доставить в Леопольдвиль, скончался по пути от неведомой болезни. Однако не физические неприятности терзали поляка сильней всего.

— Чудовищное моральное разложение, которое царит в этой стране, затронуло все решительно… — повторял он глухо и мрачно, словно под воздействием апокалипсических видений.

— Я попытался тебя предупредить, когда мы только познакомились, — напомнил Кейсмент. — Очень сожалею, что не сумел исчерпывающе описать, что ждет тебя в верховьях Конго.

Но что же так болезненно поразило его друга? Обнаружил, что самые первобытные обычаи, вроде, например, людоедства, все еще существуют? Что не перевелись еще рабовладельцы, всегда готовые обменять своих невольников на толику франков? Что предполагаемые освободители подвергают конголезцев еще более жестоким формам угнетения и рабства? Или впервые представшее ему зрелище того, как методичные удары бича, просекающие до живого мяса, расчерчивают черную спину на кровоточащие клетки? О подробностях Роджер не расспрашивал, но понимал, что капитан, наверно, навидался ужасов, если уж, не отработав трехлетний срок контракта, расторг его, чтобы как можно скорее вернуться в Англию. Конрад упомянул, впрочем, что по возвращении в Леопольдвиль имел крупный, что называется, разговор со своим работодателем Камиллем Делькоммюном — директором того самого акционерного общества — и назвал его „дикарем в жилете и шляпе“. Теперь он хотел лишь вновь оказаться в лоне цивилизации, что означало — в Англии.

— А ты читала „Сердце тьмы“? — спросил Роджер у Элис. — Как по-твоему — оправдан такой взгляд на человека?

— Полагаю, что нет, — ответила она. — Когда роман только вышел, мы много говорили об этом на одном из моих вторников. Это ведь нечто вроде притчи: у Конрада получается, что Африка превращает в варваров явившихся туда цивилизованных европейцев. Твоя „синяя книга“ свидетельствует об ином. О том, что это мы, европейцы, принесли туда самое гнусное варварство. И потом… вот ты же провел в Африке двадцать лет и не стал дикарем. Наоборот, приехал оттуда более цивилизованным по сравнению с тем, каким отправлялся туда, веруя в имперские добродетели колониализма.

— Конрад пишет, что в Конго растленная суть человеческой природы выходит на поверхность. И у белых, и у черных. Ну а у меня от „Сердца тьмы“ начиналась бессонница. И я-то считаю, что там описано не Конго, и не реальная действительность, и не история, но ад. Конго, — лишь повод показать, сколь жестоко видится некоторым католикам абсолютное зло…

— Виноват, — прервал их надзиратель, поворачиваясь лицом. — Прошло уже пятнадцать минут, а свидание вам было предоставлено на десять. Прощайтесь.

Роджер протянул руку, но, к его удивлению, Элис крепко обняла его. И прошептала на ухо:

— Мы все, все сделаем, чтобы спасти тебя.

Он подумал: „За Элис раньше таких нежностей не замечалось… Должно быть, уверена, что прошение будет отклонено“.

По пути в камеру его обуяла тоска. Увидит ли он еще Элис Стопфорд Грин? Сколь много было в ней заключено для него! Никто не воплощал в себе так полно его страсть к Ирландии — последнюю в жизни страсть, самую бурную, самую упорную, страсть, которая пожрала его, а теперь, вероятно, обречет на гибель. „Я не жалею“, — повторял он про себя. За многие века угнетения Ирландия изведала столько страданий, столько несправедливости, что можно и пожертвовать собой ради святого дела избавления. Да, он проиграл. Провалился столь тщательно разработанный план: ради независимости Ирландии вступить в союз с Германией, поднять восстание одновременно с высадкой кайзеровских войск. И остановить уже вспыхнувший в Дублине мятеж тоже не удалось. И вот теперь Шон Макдермотт, Патрик Пирс, Том Кларк, Джозеф Планкетт и сколько-то еще других — расстреляны. Многие и многие другие будут долгие годы гнить в британских тюрьмах. „Что ж, по крайней мере, я подал пример“ — как с жестокой решимостью сказал в Берлине разгульный Джозеф Планкетт. Пример преданности, любви, умения жертвовать собой ради благородной цели, подобной той, которую преследовал он, Роджер Кейсмент, вступив в борьбу с королем Леопольдом в Конго, против Хулио Сесара Араны и амазонских торговцев каучуком. Ради справедливости, ради защиты тех, кто обездолен деспотизмом власть имущих. И сможет ли развязанная против него кампания в прессе, где его клеймят выродком и предателем, перечеркнуть все остальное? А какая, в конце концов, разница? Не ему решать, есть ли она, разница эта, последнее слово здесь — за Богом, который с определенного времени начал, кажется, сострадать ему.

Повалившись на нары, он закрыл глаза, и в памяти тотчас возникло лицо Джозефа Конрада. А согласись он подписать петицию — легче бы сейчас было Роджеру? Может, и было бы, а может, и нет. Что заставило поляка в тот вечер, когда они были у него дома в Кенте, произнести отчетливо и твердо: „Я был жалкой тварью, пока не попал в Конго“. Фраза произвела на Роджера сильное впечатление, хоть он и не вполне понял ее смысл. Что она означала? Не то ли, что увиденное, услышанное за эти полгода на берегах Средней и Верхней Конго, начатое там и брошенное, пробудило в душе Конрада глубочайшее, трансцендентного свойства беспокойство относительно человеческой натуры, и первородного греха, и зла, и Истории? Вот это Роджер мог понять. Конго и его самого очеловечило, если, конечно, быть человеком — равносильно тому, чтобы познать, до какого предела могут доходить алчность, жадность, косность, жестокость. Да, моральное растление — исключительная прерогатива человека: у животных такого не бывает. Конго открыло ему, что все это составной частью входит в понятие „жизнь“. Конго заставило его прозреть. Роджер мог бы повторить следом за поляком: „Я потерял невинность“. И некстати вспомнил, что попал в Африку в двадцать лет, еще оставаясь девственником. Разве справедливо, что газеты, если верить словам начальника Пентонвиллской тюрьмы, из всех представителей многообразного рода человеческого шельмуют его одного? Силясь перебороть постепенно овладевающее им уныние, он попытался представить, каким наслаждением было бы, не жалея ни воды, ни мыла, долго мыться в ванне, ощущая всем телом своим, как льнет к нему другое тело.