— На человека, совершившего такую ошибку, кто бы он ни был, все обязательно будут какое-то время поглядывать с неодобрением, — заметила Дебора. — Тем более что мистера Сейджа многие любили…

— Дело не в этом, — поспешно ответила Джози. — Она ведь травница, мисес Спенс, поэтому должна была знать, какую дрянь выкопала из земли, прежде чем тащить ее на обеденный стол. Так, по крайней мере, говорят люди. В нашем пабе. Понимаете? Они обсасывают эту историю и не хотят остановиться. Им наплевать на заключение властей.

— Травница, не распознавшая ядовитое растение? — удивилась Дебора.

— Именно поэтому все никак не могут успокоиться.

Сент-Джеймс молча слушал, крошил фрагменты двойного глостера ножом и созерцал пористую поверхность сыра. В памяти опять всплыл Иэн Ре-зерфорд, — профессор раскладывал на столе баночки с образцами, которые доставал из тележки с аккуратностью знатока. Запах формальдегида, исходивший от него, будто адские духи, уничтожал на корню все мечты о ленче. «По первичным симптомам, друзья мои, — весело объявлял он, жестом циркового мага извлекая очередную склянку, — острая боль в пищеводе, избыточное слюноотделение, тошнота. Далее головокружение и конвульсии. Они спазматические, сопровождающиеся мышечной ригидностью. Рвоте препятствует конвульсивное замыкание рта. — Он с удовлетворением постучал по металлической крышке одного из контейнеров, в котором плавало человеческое легкое. — Смерть через пятнадцать минут или до восьми часов. Асфиксия. Остановка сердца. Полное респираторное выключение. — Он снова постучал по крышке. — Вопросы есть? Нет? Хорошо. О цикутоксине достаточно. Переходим к кураре. Первичные симптомы…»

Однако у Сент-Джеймса были собственные симптомы, и он ощущал их, даже слушая болтовню Джози: сначала беспокойство, отчетливое волнение. «И вот перед нами конкретный случай», как говорил Ре-зерфорд. Но ведь случай он, возможно, придумал сам, и его суть была неопределенной и ускользала, будто угорь. Сент-Джеймс положил нож и потянулся за птифурчиком. Джози приветствовала его выбор.

— Я сама их украсила, — пояснила она. — По-моему, розовый с зеленым самый красивый.

— Что она за травница? — спросил Сент-Джеймс у Джози.

— Мисес Спенс?

— Да.

— Типа доктора. Собирает всякую всячину в лесу и на холмах, хорошенько смешивает и измельчает. Смеси всякие — от жара и судорог, от насморка и прочего. Мэгги — мисес Спенс ее мама, а она моя самая лучшая подруга, она очень хорошая, — так вот Мэгги никогда не ходит к докторам, насколько мне известно. Если у нее чирей, мама накладывает ей пластырь. Если температура — готовит лечебный чай. Она заставила меня полоскать горло, когда оно у меня заболело — я как раз была у них в гостях в Коутс-Холле, они там живут, — я день пополоскала, и боль прошла.

— Значит, она разбирается в травах.

Джози кивнула:

— Вот почему, когда мистер Сейдж умер, все выглядело так скверно. Люди удивлялись, как это она могла не знать. То есть лично я не отличила бы дикорастущий пастернак от ядовитой травы, а мисес Спенс… — Она замолкла и развела руками.

— Но ведь следствие наверняка рассматривало эту версию? — заметила Дебора.

— О да. Прямо у нас, в магистратском суде — вы еще не видели его? Загляните туда перед сном.

— Кто давал свидетельские показания? — спросил Сент-Джеймс. Ответ предвещал новое беспокойство, и он уже почти знал его заранее. — Кроме самой миссис Спенс?

— Констебль.

— Мужчина, который был с ней сегодня вечером?

— Он самый. Мистер Шеферд. Это точно. Он нашел в субботу утром мистера Сейджа — его труп то есть — на тропе, которая ведет в Коутс-Холл и на Фелл.

— Он проводил расследование один?

— Кажется, да. Ведь он наш констебль, верно? Сент-Джеймс увидел, что жена с любопытством повернулась к нему и, поднеся руку к голове, принялась теребить прядь волос. Она не произнесла ни слова, но сразу поняла, в каком направлении движутся его мысли.

В сущности, это их не касается. Они приехали сюда отдыхать. Подальше от Лондона, подальше от дома, чтобы никакие профессиональные или хозяйственные дела не отвлекли их от очень важного разговора, который давно откладывался.

И все же не так-то просто уйти от пары дюжин научных и процедурных вопросов, которые стали его второй натурой и настойчиво требовали ответа. Еще трудней было уйти от монолога Иэна Резерфорда. Он все еще звучал у него в ушах. «Я показываю вам самую важную часть этого растения, дорогие мои. У этого красавца очень характерные стебель и корни. Стебель утолгценный, как вы изволите заметить, и к нему прикреплены не один, а целых семь корешков. Если мы надрежем поверхность стебля, вот так, то почувствуем запах сырого пастернака. Итак, подводя итоги… кто окажет мне честь?» — Из-под бровей, которые сами выглядели как дикорастущие экземпляры, голубые глаза Резерфорда оглядывали лабораторию, всегда выискивая самого невнимательного студента, усвоившего, на его взгляд, меньше всего информации. Он обладал особым даром распознавать смущение или скуку, и всякого, кто проявлял одну или другую реакцию на лекцию Резерфорда, обычно вызывали в конце занятий для обзора материала. — Мистер Алкурт-Сент-Джеймс. Просветите нас. Пожалуйста. Или мы требуем от вас слишком много в это прекрасное утро?

Сент-Джеймс слышал эти слова так, будто по-прежнему стоял в той лаборатории в Глазго, двадцати одного года от роду, и думал не об органических токсинах, а о девушке, которую он наконец-то затащил в постель во время своего последнего приезда домой. Его грезы улетучились, он сделал слабую попытку выпутаться из неприятной ситуации при помощи блефа. «Cicuta virosa, — сказал он, откашлявшись, чтобы потянуть время, — токсический главный цикутоксин, воздействующий непосредственно на'централъную нервную систему, вызывает сильные судороги и… — Остальное осталось для него загадкой.

— Ну, Сент-Джеймс? И? И?»

Увы. Его мысли были слишком прикованы к спальне. Больше он ничего не помнил.

Но тут, в Ланкашире, через пятнадцать лет, Джозефина Юджиния Рэгг дала ответ.

— Она всегда хранит корни в подвале. Картошку и морковку, пастернак и все прочее, каждый овощ в отдельном ящике. Вот и шептались люди, что если она не намеренно накормила викария, то кто-то мог залезть к ней и положить цикуту к пастернаку и просто ждать, когда его сварят и съедят. Но она заявила на допросе, что такого не могло случиться, потому что подвал всегда надежно заперт. Так что тогда все говорили, мол, ладно, мы согласны с этим, но она все-таки должна была понять, что это не дикий пастернак, потому что…

Разумеется, она должна была понять. Из-за корней. А это Иэн Резерфорд особенно подчеркивал. Именно такого определения он и ждал от замечтавшегося нерадивого студента.

«Милый мой, это тебе научное занятие, а не сеанс медитации».

Да. Что ж. Они посмотрят, что можно сделать.