— Что тебя так заинтересовало в газете? — спросил Беркин.

Джеральд метнул на него быстрый взгляд.

— Удивительно, чего только не пишут в газетах, — сказал он. — Вот две передовые статьи, — Джеральд протянул «Дейли телеграф», — полные обычного журналистского трепа, — он бегло просмотрел колонки, — и тут же рядом небольшое… не знаю, как назвать… возможно, эссе, где говорится, что должен прийти человек, который откроет для нас новые ценности, провозгласит новые истины, научит новому отношению к жизни, — в противном случае через несколько лет все мы превратимся в ничтожеств, а страна — в руины…

— Думаю, это такой же журналистский треп, как и все остальное, — сказал Беркин.

— Нет, похоже, автор действительно так считает — статья искренняя, — отозвался Джеральд.

— Дай взглянуть, — попросил Беркин, протягивая руку за газетой.

Подошел поезд, они вошли в вагон и сели напротив друг друга за столик у окна в вагоне-ресторане. Беркин бегло просмотрел статью и взглянул на Джеральда, который дожидался его реакции.

— Думаю, автор честен — насколько способен, — сказал он.

— Ты с этим согласен? И мы на самом деле нуждаемся в новом Евангелии? — спросил Джеральд.

Беркин пожал плечами.

— Я думаю, что люди, болтающие о необходимости новой религии, меньше других способны принять нечто новое. Они действительно хотят перемен. Но хорошенько всмотреться в жизнь, которую сами создали и затем отвергли, разнести вдребезги прежних кумиров — нет, на это они не пойдут. Чтобы появилось нечто новое, нужно всей душой хотеть избавиться от старого — даже в самом себе.

Джеральд внимательно следил за развитием его мысли.

— Значит, ты считаешь, что вначале следует покончить с нынешним существованием, просто взять и послать его к чертям собачьим? — спросил он.

— Нынешнее существование? Да, именно так я считаю. Нужно сломать ему хребет, или мы высохнем внутри него, как в тесном кожаном футляре. Ведь кожа больше не растягивается.

В глазах у Джеральда зажегся веселый огонек, он смотрел на Беркина с интересом и холодным любопытством.

— И с чего ты предлагаешь начать? Наверное, с реформирования общественного порядка? — спросил он.

Беркин слегка нахмурил брови. Этот разговор затронул его за живое.

— Я вообще ничего не предлагаю. Если мы действительно захотим чего-то лучшего, то разнесем старые устои. До тех пор все идеи, все попытки что-то предложить — всего лишь нудная игра для людей с большим самомнением.

Вспыхнувший было огонек померк в глазах Джеральда, и, глядя холодным взглядом на Беркина, он произнес:

— Значит, дела очень плохи?

— Хуже не бывает.

Огонек вновь вспыхнул.

— В чем конкретно?

— Да во всем, — сказал Беркин. — Все мы отчаянные лгуны. Наше любимое занятие — лгать самим себе. У нас есть идеал совершенного мира, чистого, добродетельного и богатого. И потому мы, по мере сил, загрязняем землю; жизнь — это грязный труд, как у копошащихся в навозе насекомых, и все для того, чтобы ваши шахтеры могли поставить у себя дома фортепиано, вы — завести лакеев, автомобиль и жить в новомодном доме, а мы — как нация — гордиться «Ритцем» или империей, Габи Дели[17]и воскресными газетами. Все это очень печально.

Джеральду потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями после этой тирады.

— Ты хочешь, чтобы мы не жили в домах, вернулись к природе? — спросил он.

— Ничего я не хочу. Люди делают только то, что хотят и могут. Будь они способны на другое, все изменилось бы.

Джеральд вновь задумался. Он не собирался обижаться на Беркина.

— А тебе не кажется, что фортепиано, как ты его называешь, — это символ чего-то настоящего, реального желания сделать жизнь шахтера более возвышенной?

— Возвышенной! — вскричал Беркин. — Как же! Поразительные высоты фортепианного великолепия! Обладатель инструмента сразу же вырастает в глазах соседей. Вырастает на несколько футов, как в брокенском тумане, и все из-за пианино, и это его радует. Он и живет ради этого брокенского эффекта — своего отражения в глазах окружающих. И ты здесь ничем от него не отличаешься. Если ты кажешься значительным другим людям, то и сам считаешь себя таковым. Ради этого ты усердно трудишься на своих угольных шахтах. Добывая столько угля, что на нем можно приготовить пять тысяч обедов в день, ты становишься в пять тысяч раз значительнее, чем если бы варил обед только себе.

— Надеюсь, — рассмеялся Джеральд.

— Неужели ты не понимаешь, — продолжал Беркин, — что, помогая соседу прокормиться, ты ничем не лучше человека, который кормит только себя. «Я ем, ты ешь, он ест, мы едим, вы едите, они едят…» Ну и что с того? Зачем человеку распространяться на все спряжение? Мне достаточно первого лица единственного числа.

— Приходится начинать с материальных вещей, — сказал Джеральд.

Беркин проигнорировал это замечание.

— Но мы должны жить ради чего-то, — прибавил Джеральд, — ведь мы не скот, которому достаточно щипать траву.

— Скажи мне, вот ты для чего живешь? — спросил Беркин.

На лице Джеральда отразилось недоумение.

— Для чего я живу? — переспросил он. — Полагаю, чтобы работать, что-то производить, поскольку мое существование предполагает какую-то цель. Если от этого отвлечься, то я живу ради самой жизни.

— А в чем цель твоей работы? Добывать с каждым днем больше тысяч тонн угля? А что будет, когда мы полностью обеспечим себя углем, мебелью с плюшевой обивкой, пианино, когда у всех на обед будет тушеный кролик, у всех будут теплые жилища и набитые животы, а молодые девицы будут играть для нас на пианино? Что произойдет, когда материальные проблемы будут решены по справедливости?

Джеральд сидел, посмеиваясь над ироничным монологом другого мужчины. В то же время он обдумывал его слова.

— До этого еще далеко, — возразил он. — У многих нет ни кролика, ни огня, чтобы его сварить.

— Значит, пока ты рубаешь уголек, я должен гоняться за кроликом? — съехидничал Беркин.

— Что-то вроде того, — ответил Джеральд.

Беркин внимательно всматривался в него. Под видимым добродушием он видел в Джеральде бесчувственность и даже странную озлобленность — ее не могла замаскировать благопристойная маска рачительного хозяина.

— Джеральд, — сказал он, — а ведь я тебя, пожалуй, ненавижу.

— Я знаю, — отозвался Джеральд. — Но почему?

Несколько минут Беркин размышлял с непроницаемым видом.