Дробовик отдает тебе в плечо. В выложенном шлакобетонными блоками пространстве выстрелы звучат оглушительно. Над вольерой стоит дымок — одна собака разорвана пополам, две другие лежат на бетоне и скулят, а остальные яростно лают, несколько носятся кругами по вольеру как безумные, разбрасывая солому. Ты переламываешь дробовик, гильзы вылетают из стволов, и одна из них ударяет мистера Персиммона в грудь. Его глаза широко открыты, и он что есть силы трясет калитку, к которой привязан. Ты перезаряжаешь дробовик, не вынимая его из ячейки, затем прицеливаешься получше и стреляешь поочередно из каждого ствола, убивая на месте еще двух собак и ранив трех или четырех. Дым на несколько секунд сгущается так, что ты чувствуешь горьковатый привкус в горле.

Теперь собаки просто взбесились, они воют тонко, жалобно. Одна собака так и продолжает бегать кругами, постоянно оскальзываясь на крови. Ты перезаряжаешь дробовик и стреляешь опять, убивая еще пару собак, остальные — их еще с полдюжины — по-прежнему бросаются на стены и лают. У той, что бегает кругами, из задней лапы течет кровь, но она не снижает скорости.

Ты поворачиваешься к мистеру Персиммону, приподнимаешь низ шлема, открывая рот, и кричишь, чтобы он услышал, невзирая на вой, визг и лай собак:

— Слушай, а они, кажется, получают удовольствие, — и подмигиваешь ему.

Затем перезаряжаешь дробовик и приканчиваешь еще пару гончих. Ты стараешься не попасть в ту, что бегает кругами, потому что решил: она тебе нравится.

Ты кашляешь от дыма. Кладешь дробовик и вынимаешь из правого носка «марттиини». Ты подходишь к мистеру Персиммону, который все продолжает бешено трясти калитку. Она начинает, скрежеща, соскальзывать вниз, но ты снова подтягиваешь ее наверх. Его глаза распахнуты во всю ширь. По лицу катится пот. Ты тоже здорово потеешь. Вечер стоит теплый.

Ты оставляешь край шлема приподнятым, чтобы ему был виден твой рот. Становишься вплотную к нему так, чтобы он мог видеть тебя только левым глазом, и, перекрывая вой, визг и редкий слабый хрипловатый лай, говоришь:

— В Тегеране, на главном кладбище, есть красный фонтан, фонтан крови, посвященный мученикам, погибшим на войне.

Ты смотришь на него и слышишь, как он силится что-то сказать или крикнуть, но из-под носа у него вырываются только какие-то глухие и как бы далекие звуки. Неясно, то ли проклинает он тебя, то ли молит о пощаде.

— Тех, кого признавали виновными в тяжких преступлениях на последних этапах войны, не расстреливали и не вешали, — продолжаешь ты. — Их заставляли внести свой вклад в общую копилку войны.

Ты держишь нож так, чтобы он мог его видеть. Его глаза распахнуты до предела.

— Им пускали кровь, пока не умрут, — говоришь ты ему.

Ты присаживаешься перед ним и делаешь глубокий надрез сверху вниз на левом бедре, открывая артерию. Он издает носом отчаянный вопль и трясет калитку. Алая кровь бьет фонтаном, пропитывает его трусы, попадает на твои руки в перчатках и устремляется яркой струей вверх, доходя до его лица, которое покрывается красными капельками. Ты перехватываешь нож, чтобы сделать надрез на другой ноге. Он трясет сетчатую калитку изо всех сил, но безрезультатно — калитка не может соскользнуть вперед, потому что там сидишь ты и стопоришь ее ботинками. Его кровь хлещет как из ведра, переливаясь в свете лампочек наверху. Она бежит по обеим его ногам и капает с трусов; она бежит на его брюки вокруг коленей и впитывается в них.

Ты встаешь, протягиваешь руку и вынимаешь из нагрудного кармана его пиджака аккуратно сложенный платок, встряхиваешь его и дочиста протираешь им лезвие «марттиини». Это финский нож, вот почему у него такое странное название. Раньше тебя не посещала эта мысль, но его национальность очень даже подходит к данной ситуации — шутка забавная, хотя и мрачноватая: «Finnish» — так обозначена страна его происхождения, и с его помощью был устроен финиш мистеру Персиммону.

Поток крови ослабевает. Его глаза по-прежнему широко открыты, но теперь они снова помутнели. Он прекратил бороться, его тело обвисло, хотя он все еще тяжело дышит. Уж не плачет ли он? Хотя скорее это просто капли пота на его лице, которое стало белым, как простыня.

Ты даже жалеешь его — теперь это просто еще один умирающий. Пожимаешь плечами и говоришь:

— Да ладно. Могло быть гораздо хуже.

Ты поворачиваешься, собираешь свои вещички и оставляешь его там; кровь теперь едва капает, а его кожа под загаром белым-бела.

Немного крови собралось на бетонном полу перед ним, и теперь эта лужица соединяется с другой — вытекающей из вольеры, полной мертвых и скулящих собак.

Ты выключаешь свет и, открывая дверь, держишь браунинг на уровне плеча, затем осматриваешь все вокруг прибором ночного видения.

Я готов рыдать. Появилась И., но она притащила с собой своего мужа. Они вместе объявились в газете, но позвонивший со входа дежурный сказал, что пришла она (о муже не упомянул), и я помчался по лестнице, как ребенок за обещанной игрушкой, но, увидев их вместе в вестибюле перед стендом с последними шедеврами наших фотографов, чуть не взвыл от злости. Ивонна; высокая и гибкая, точеные мышцы, в черной юбке и жакете. Шелковая блузка. Короткие черные волосы, сзади подстрижены по-новому, еще короче, чем раньше, спереди торчком стоит челка. Она повернулась ко мне как раз в тот момент, когда на моем лице отразилось глубочайшее разочарование. Она виновато улыбнулась.

И Уильям тоже повернулся; как только он увидел меня, его широкое красивое лицо расплылось в улыбке. Если Ивонна жгучая брюнетка, то Уильям жгучий блондин; он сложен как олимпийский гребец, прекрасные зубы, а рукопожатие как у гориллы.

— Камерон! Рад тебя видеть! Сколько лет, сколько зим. Как дела? Порядок?

— Прекрасно, прекрасно, — ответил я, кивая ему и стараясь улыбаться как можно искренней.

Уильям не только широк в плечах, но и высок. Он возвышается надо мной, а ведь во мне больше шести футов. Ивонна положила руки мне на плечи и поцеловала в щеку; на каблуках она примерно с меня ростом. Вообще-то она предпочитает туфли на плоской подошве, а каблуки носит только потому, что в них у нее задница как раз там, где нужно, когда я пристраиваюсь сзади. Она скользнула губами по моей щеке, и я почувствовал запах ее духов: «Циннабар»; мои любимые. Мы обмениваемся любезностями, а я думаю про себя: «Вот день и пошел коту под хвост».

— Ладненько. — Уильям хлопнул в ладоши и потер их одна о другую. — И куда мы направим наши стопы?

— А я как раз собирался заглянуть в «Вива Мексика»… — сказал я (чуть было не добавив «как обычно»), горестно глядя на яркие красные губы Ивонны.

— Не, — скорчил гримасу Уильям. — Я бы поел устриц. Давайте пойдем в «Кафе Рояль», а?

— Мм… — сказал я.

«Устрицы…» — подумал я.

— Мы угощаем, — сказала Ивонна, беря мужа под руку и улыбаясь.

Я познакомился с Ивонной и Уильямом в университете, на стыке двух эпох — наши годы в Стерлинге начались с первой победой Тэтчер, а закончились со второй.