Дортея нередко дивилась про себя, почему некоторые почтенные и уважаемые люди бывают порой столь непривлекательны. Их портило плохо скрытое самодовольство, некая брюзгливость или своего рода скрытая зависть к более легкомысленным и веселым собратьям. Никогда больше она не станет осуждать их за это, понимая, как горько делать то, что необходимо, не чувствуя при этом радости. Тот, кто вынужден постоянно подавлять свои естественные желания ради того, чтобы поступать правильно, легко может поддаться искушению быть довольным собой, — а чем же еще ему, бедному, и быть довольным? Уж это-то она хорошо знала, заплатив за эту мудрость семью годами своей юной жизни, проведенной в рабстве: человек должен стараться соответствовать тому месту, на котором он оказался, иначе жизнь в мире будет невыносимой. И не важно, что по слабости человеческой природы только великие и благородные натуры в состоянии выдержать такое усилие, не приобретя искривления, так сказать, нравственного позвоночника…

Ее жизнь уже не будет похожа на их совместную с Теструпом жизнь, теперь ей придется строить свое бытие исключительно из любви к холодной добродетели и почтению перед далекими Небесами. Кого бы или что бы ей ни пришлось оплакивать как потерянное навсегда — целью ее усилий всегда будет благо ее возлюбленных детей.

Но ведь дети были для нее прежде всего драгоценным залогом их любви. Как бы безраздельно она ни была предана своему мужу, в первое время их супружеской жизни она при всем своем желании не могла ответить на его пыл. От всего сердца Дортея стремилась отдать ему свою нежную дружбу, но она так заледенела в первом браке, что часто с тайным отчаянием сомневалась в своей способности сделать счастливым горячо любимого мужа. Когда же вдруг в состоянии ее тела и души произошли перемены и Дортея с радостным удивлением заметила, что ледяной ком в ней растаял, она поняла, что Бог благословил ее ребенком. Это было как чудо — тепло новой хрупкой жизни, зародившейся в ее лоне, казалось, растопило в ней лед несвободы, и она почувствовала, что созрела, налилась силой и соками, как наливается, созревая, твердая и кислая завязь яблока, несмотря на то что теплая погода пришла поздно и что лето было холодным и ненастным.

Много лет спустя Дортея узнала, что нечто подобное происходило и с другими женщинами. Многие матери испытывают к своему первому ребенку особенную необъяснимую любовь именно за то, что только материнство заставило их женственность расцвести в полную силу. Женщина позволяет мужчине думать, будто он добился этого исключительно своей пылкой страстью, ибо ему хочется верить, что любовь стоит выше законов физической природы, хочется внушить себе и своей любимой, что исключительно чувства, которые испытывает сердце, а не физические перемены заставляют кровь быстрее бежать по жилам, а нервы — трепетать сильнее. Все дети были одинаково милы Дортее, все они имели одинаковое право на ее заботу. Но она-то знала, почему именно Вильхельм был ее любимцем.

Дортея видела, как несколько групп покинули усадьбу и отправились на поиски.

Окна спальни смотрели на северо-запад, в это время года солнце в них не заглядывало. Но со своеобразного подиума перед окном, где стояло ее кресло, в котором она обычно сидела с полной корзиной белья для починки, Дортея могла любоваться светлым днем нарождающейся весны. Там, где на сад падала тень от дома, еще лежали сугробы, но чуть дальше лужайки были обнажены и покрыты инеем, а у изгороди на ветках молодых яблонь играл солнечный свет. В свое время Теструп не без злорадства возмущался, что прежний управляющий разбил сад с северной стороны дома, потратив на это большие деньги. Однако другого места для сада тут не было, и Дортея впоследствии, когда деревья и кусты стали приносить плоды, радовалась этому саду.

Биргитте и Элисабет ушли в школу — Теструп настоял, чтобы первые знания они получили в школе для детей заводских рабочих, — если школа недостаточно хороша, чтобы дать его детям первые знания, значит, она вообще никуда не годится. Позже, весной, когда Биргитте уже исполнится семь лет, она сможет начать заниматься с домашним учителем французским, рисованием и музыкой. Бертель сидел на скамеечке у ног матери и вполголоса повторял латинский урок, последний, заданный ему Даббелстееном. Он больше не спрашивал об отце, братьях и учителе. Но когда Дортея предложила ему пересесть поближе к печке, отрицательно покачал головой:

— Если вы позволите, матушка, я хотел бы сидеть подле вас.

Двое младших были в детской с няней. Скоро уже пора кормить Кристена. Дортее было мучительно слушать размышления и рассказы Йоханне и Гунхильд обо всех загадочных и несчастных случаях, которые произошли в их родных селениях.

Ей попался чулок Даббелстеена. Не без колебания она натянула его на руку и взяла иглу для штопки с неким суеверным чувством — если она будет делать вид, будто ничего не случилось, возможно, все так и будет. Три человека не могут исчезнуть бесследно. Ненадежный лед, цыгане, внезапное безумие, охватившее Даббелстеена, — другие догадки не приходили ей в голову. Но ни о чем ином она не могла думать. Ее фантазии не за что было ухватиться, когда она пыталась вообразить себе положение, в котором оказались Вильхельм и Клаус. Она точно брела в тумане. Ее охватывала неизъяснимая тоска оттого, что она не может представить себе, где они сейчас, что делают и как себя чувствуют. В конце концов их лица и образы сделались нечеткими, словно она уже начала забывать, как они выглядели.

Было ли им страшно, заблудились ли они, звали ли ее, если не словами, то сердцем своим? Наверное, нет. С девочками иначе, они куда чаще обращаются к Богу, чем эти несчастные. Дортея знала, что с ее сыновьями могла приключиться беда, но поверить в это ей было трудно. Кто знает, что им пришлось вытерпеть в это ненастье, которое было вечером и ночью, да и одеты они были не для долгой прогулки. Однако что-то подсказывало ей, что ничего страшного с ними не случилось, если, конечно, их приключение не имело какого-нибудь рокового свойства. Дортея хорошо знала своих сыновей. Трусами они не были. Конечно, ее пугала мысль отослать их из дома. Часто думая, что вскоре им предстоит жить одним среди чужих, вдали от родных мест, она понимала, как сильно будут они тосковать по дому, как им будет не хватать ее, отца и их жизни в Бруволде.

Дортея опустила работу на колени, испугавшись новой ужасной мысли: а вдруг Даббелстеен подбил их сбежать из дому — посмотреть мир, завербоваться в армию, наняться в матросы? Он забил им головы восторженными рассказами о борцах за свободу в Америке и Франции, они бредили удивительной жизнью своего дяди Каспара под горячим солнцем Вест-Индии, о Транкебаре и путешествиях по Китаю. Может, теперь, в минуту отчаяния, он внушил им, что они должны повернуться спиной к своему отечеству и искать счастья в далеких краях?.. Вильхельм и Клаус были добрые дети и горячо любили ее, в этом она не сомневалась. Но Даббелстеен временами бывал опасным соблазнителем, и мальчики, мальчики… Она знала многих юношей, сбежавших из дома в матросы, хотя они и искренне любили своих родителей. Когда мальчиками овладевает жажда приключений, они заглушают в себе голос совести, сочиняя сказки о радостном возвращении домой и о прекрасных подарках, которые привезут отцу, матери, братьям и сестрам…