Крикс слушал молча.

— Только глупец бежит до тех пор, пока изо рта не повалит пена, пока им не овладевает злой дух, заставляющий уничтожать все на его пути. Видел я одного такого…

— Где? — спросил Крикс.

— В наших лесах. Кривоногий, как младенец, уши торчком, свинячьи глазки. Мы дразнили его «кабан», заставляли опускаться на четвереньки и по-свинячьи хрюкать. А он в один прекрасный день рванулся и побежал, сметая все на своем пути. Так его и не поймали.

— И что с ним стало?

— Это никому неизвестно. Может быть, так до сих пор и бежит.

— Скорее всего, он издох в лесу, — решил Крикс. — А может, его поймали и повесили на кресте.

— Говорю тебе, этого никто не знает, — сказал Спартак. — Вдруг он куда-нибудь добрался? Всякое бывает… Куда-нибудь, куда угодно…

— А потом — прямиком на крест, — бросил Крикс, помолчав.

— Может, и на крест, — согласился Спартак. — Почему бы тебе не выбрать Александрию? Я никогда там не был. Наверное, красивое место. Однажды я спал с девушкой, и она пела. Должно быть, так и в Александрии. Так что давай, Крикс, побалуй свой фаллос. Кто тебе сказал, что я останусь?

— Как она пела? — спросил Крикс. — Дико или тихонько?

— Тихонько.

Крикс долго молчал, а потом проговорил:

— Может быть, завтра будет уже поздно.

— Завтра, завтра… — пробормотал Спартак. — Возможно, завтра мы уйдем. — Он зевнул. — Возьмем и отправимся в Александрию.

Оба умолкли. Крикс задремал. Его дыхание стало мерным. Потом он захрапел, уронив голову на голый левый бицепс, испещренный толстыми венами.

Спартак по-прежнему смотрел в дыру. Потом глаза устали, он зажмурился. Отдохнув, оторвал себе кусок мяса, долго жевал, запил мясо вином из высокой кружки. Пары вина сделали свое дело, взгляд затуманился. Часовые совсем притихли. Он выпил еще вина и вышел из палатки.

Кромка морского берега была затянута белыми облаками. На фоне звездного неба чернела гора. В долине топорщились обрубленными ветвями оливы.

Он прошел мимо спящих часовых и побрел в сторону от лагеря. Достигнув скалы, он стал карабкаться вверх, то и дело шумно соскальзывая вниз по камням. Наконец, он достиг крохотной площадки, где среди пучков высохшей травы и пеньков лежал человек, завернувшийся в одеяло. Наружу торчала только его гладко обритая круглая голова, фигура источала покой. Брови человека были высоко подняты, словно он был сильно изумлен собственными мыслями. У него были тонкие губы аскета, зато нос мясистый и сморщенный во сне, как у веселого фавна.

Спартак какое-то время смотрел на спящего, потом тронул его носком сандалии. Глаза человека в одеяле распахнулись. В них не было ни капли испуга. Они были темны, лунный свет превращал глазницы в безжизненные провалы.

— Ты кто?

— Я из твоего лагеря, — ответил человек и медленно сел.

— Ты меня знаешь?

— Ты Зпардокос, князь Фракии, освободитель рабов, предводитель обездоленных. Мир и благословение тебе, Зпардокос. Присядь на мое одеяло.

— Глупец! — отозвался Спартак и в нерешительности тронул сидящего ногой. — Спи дальше. Завтра римляне вернутся и повесят на кресте тебя и всех остальных. Ты умеешь читать по звездам?

— Не умею, — признался круглоголовый. — Зато могу по глазам и в книгах.

— Раз ты грамотный, значит, беглый учитель, — решил Спартак. — Одиннадцатый по счету. Теперь у нас одиннадцать учителей, семеро счетоводов, шестеро лекарей, три поэта. Если сенат дарует нам жизнь, мы создадим на Везувии новый университет.

— Я не учитель, я массажист.

— Массажист? — удивленно повторил за ним Спартак. — Обычно грамотеев заставляют учить; а не мять другим спины.

— Еще три дня назад я трудился в четвертой общественной бане в Стабиях. Когда меня продали в первый раз, я скрыл, что владею грамотой.

— Зачем было это скрывать?

— Иначе меня заставили бы учить людей неправде, — объяснил круглоголовый.

— Ты не один такой, — проговорил Спартак, желая скрыть смущение. — У нас и без тебя хватает сумасшедших. Например, Зосим, тоже бывший учитель, только и делает, что произносит политические речи. Раньше я не знал, что в мире столько безумия.

— А знал ли ты про печаль? — спросил круглоголовый. — Тоже, наверное, нет.

Спартак смолчал, смутившись еще сильнее. О таких вещах лучше не говорить. «Печаль мира»! В последнее время вокруг него так и вились поэты и кандидаты в реформаторы, твердившие слова, которые лучше не произносить вслух. Ему хотелось уйти, но не было настроения оставаться одному.

Круглоголовый, дрожа от ночного холода, поплотнее завернулся в одеяло: с приближением рассвета склоны затягивало промозглым белым туманом. Спартак стоял над непрошеным собеседником в нерешительности — огромный и бесформенный в своих звериных шкурах. От устремленного на него взгляда массажиста-грамотея ему становилось все больше не по себе. Все они такие, эти знатоки и болтуны: любому встречному готовы сбыть за бесценок свои чувства, выставить напоказ самую сердцевину, как улитки, смело покидающие свои раковины.

— Вчера я тебя не видел, — грозно сказал Спартак. — Где ты был во время боя?

— Врачевал твоих героев, — бесстрашно ответил круглоголовый, морща нос.

— Трус ты, вот кто! — сказал Спартак с усмешкой.

Прежде чем ответить, собеседник в одеяле поразмыслил.

— Я не считаю себя трусом. Просто когда меня хотят проткнуть копьем, мне становится не по себе.

Спартак не выдержал и присел с ним рядом, упершись локтями в колени. Круглоголовый предложил ему больше одеяла, но он жестом отказался.

— Глупец! — повторил Спартак. — Зачем эти глупые слова: «освободитель рабов», «предводитель обездоленных»?

Вопрос бы задан небрежным тоном, но глаза спрашивающего смотрели с присущей ему внимательностью.

— Зачем? — переспросил круглоголовый. — А вот послушай, что написано: «Сила Четырех Зверей иссякла, зато моя подобна силе Сына человеческого, вышедшего из облаков на небе, от Старца старцев, и были даны Ему власть, и слава, и царство, и могущество до скончания времен…»

— Что за бессмыслица? — разочарованно бросил Спартак.

— «Четыре Зверя» — это сенат, богатые землевладельцы, легионы и управляющие имениями, — наставительно произнес круглоголовый, для верности загибая пальцы.

— Звери бегают по аренам, — возразил Спартак.

— Это в переносном смысле.

— Смысл есть разве что в этих облаках на небе, — сказал Спартак, имея в виду сгущающийся туман. — Что ты там плел о Старце старцев, дарующем силу?

— Это поэзия, — молвил круглоголовый. — Но речь в ней о Боге.