— А вот еще помню, — продолжает свои незатейливые рассказы общительный Славка, разливая виски, — как пришел с жесточайшего похмелья сдавать экзамен по психологии после первого семестра. А профессор у нас — монстр, в третий раз «счастливо» женат, детей дома семеро по лавкам, ипотека, машина в ремонте… смотрит на нас, беззаботных уродов, и желчью наливается. Нам-то что, сдать и забыть, а у него это дело принципиальное: не знаем ни хрена, в голове только танцы-шманцы-интернет, зато хотим дипломы получить и в жизни закрепиться.

В общем, явная классовая ненависть, причем с первого взгляда. Сижу перед ним, в его сторону стараюсь не дышать, а ему и так понятно, что я учебник раскрывал в сентябре в лучшем случае. Смотрит так с прищуром, понимает, что сейчас завалит меня к чертовой матери без выходного пособия. А в билете вопрос… точно не помню, ну, допустим, когнитивный диссонанс, чтобы вам понятнее было. И вот я ему, значит, пытаюсь косу заплести умными словами, говорю-говорю, но вижу, как руки у него мою зачетку подтягивают и теребить начинают. Я замер. Молчу и тупо смотрю, как он корочку насилует. А у меня тогда напряг был со временем, лишняя пересдача не вставляла. Он так хитренько смотрит и подначивает: «Ну что же вы умолкли? Продолжайте». Я, прикиньте, пары слов выдавить не могу. Гляжу на его пальцы — тонкие, холеные, с маникюром, обручальное кольцо опять же. В общем, как кролик на удава запал.

Славка опрокидывает стопку виски, зажмуривается, крякает, но не закусывает. Изгой сам смотрит на него сейчас как на того профессора. Что-то в нем есть, в этом парне… очень теплое. Макс же, напротив, с каждой новой рюмкой все больше насупливается. И почему-то молчит. У него явно что-то не склеилось сегодня — на работе ли, еще где. Ну и ладно, его угрюмость общему настрою не мешает. Маша тем временем что-то постоянно подрезает на разделочной доске возле мойки: колбаса, помидоры, лимон. Глядит на мужчин с милой домашней улыбкой.

— Ну? — подгоняет рассказчика Изгой.

— Вот те и «ну»! — отзывается Славка. — Смотрел я на него, смотрел, а потом и сказал: «Возможно, я не украшу своим портретом галерею светил психологической науки, но уверен, что можно засчитать хотя бы попытку быть стройным и логичным в тот момент, когда в голове туман, а во рту компостная яма. Как вы считаете, коллега?». Тут, конечно, надо было видеть его лицо. У нас на потоке такими речевыми оборотами никто не владел, вот ей-богу. Способных ребят было раз-два и обчелся, в большинстве своем мы высокомерное отношение профессора к себе вполне заслужили, чего греха таить. А я действительно кого угодно уболтаю даже с жесточайшего похмелья.

— У болтал? — интересуется Макс.

— А то ты не знаешь!

Изгой закидывает внутрь обжигающий виски. Впрочем, сейчас напиток уже не греет — он добивает. Еще немного, и поплывут стены, станут растворяться лица. От счастья останется лишь лоскуток.

«Когда я положу этому конец? — задается вопросом Изгой, с тоской глядя на свои пальцы с обкусанными ногтями. — Когда я выберусь?».

Из невеселых размышлений его вытаскивает Макс. Кажется, впервые за сегодняшний вечер парень обращается к нему непосредственно — глядя прямо в глаза. Взгляд у него… нет, не то чтобы недобрый, но какой-то очень пристальный. Люди, обладающие таким взглядом, не могут похвастаться миллионом друзей. Таких людей принято избегать и даже, наверно, бояться.

— А ты вообще как поживаешь? — спрашивает Макс. — Чем занимаешься?

— Да! — подхватывает Славка. — Я тут растарахтелся, а про тебя мы вообще ничего не знаем.

Изгой краснеет. Три пары глаз смотрят на него. Смотрят по-разному, но все с ожиданием.

— Да уж, — говорит он. — Я сам про себя мало что понимаю.

10 июня

«Папочка, ты тоже умрешь?»

«Это случится не скоро. Я буду старым-старым дедушкой, ты уже станешь взрослой женщиной с кучей ребятишек».

Слова, произнесенные в тишине ночи, утром обретают иное звучание. В первые минуты пробуждения, когда я еще валялся в постели и заставлял себя разлепить веки, ночной разговор с Томкой больно полоснул по сердцу. Кажется, я пообещал дочери слишком много. «Детям нельзя врать ни в чем», — учит педагогическая наука… только отчего же мы, взрослые безответственные сукины дети, раз за разом лепим небылицы, боясь внести разлад в детскую психику? Мы лжем не только в мелочах, но и в самом главном! Не лгите хотя бы самим себе. Мы не будем жить вечно. Более того, нет никакой гарантии, что сможем дожить хотя бы до их совершеннолетия. Мы пьем, курим, ведем малоподвижный образ жизни, ввязываемся в гнусные истории, слишком опасно водим машину, шатаемся ночами по пустынным улочкам, служа легкой добычей маньякам и грабителям. Кто из нас бережет себя, памятуя о том, что дома ждет ребенок, для которого ты — Вселенная?

Кстати, мне с моей профессией вообще бы лучше помолчать в тряпочку. Томка уже могла убедиться в крайней физической уязвимости отца, когда мы с ней спасали от преследователей блудного сына Сергея Круглова.

Я опустил ноги на пол, поискал тапки. Томка сопела в две дырки на другой половине кровати. Проснувшись, она не вспомнит ночной разговор. И это хорошо, пусть не вспоминает. Тем более что в детском саду ее настроение быстро придет в норму. День сегодня обещал быть солнечным.

Я не ошибся. Проснувшись, Томка не проявила никаких признаков беспокойства. Потянулась, зевнула, посмотрела на меня задумчиво и тут же завернулась в простыню с головой. «Никуда не пойду», — говорил этот жест. Со мной такие штуки давно не проходят, к тому же сегодня нужно было успеть многое сделать, и тащиться в садик к десяти не входило в мои планы.

— Какой ты вредный, пап, — резюмировала Томка, шлепая босыми ногами в ванную.

Вредный или не вредный, а я у нее один такой, безусловный и непререкаемый авторитет, и нечего трепать мне нервы.

Впрочем, мне, авторитету, не мешало бы все-таки взять небольшой мастер-класс по косоплетению. Длина волос принцессы миновала отметку, за которой моих навыков домашнего стилиста явно не хватало.

— Ой, пап, больно же! — завопила дочь, когда расческа застряла где-то на уровне шеи.

— А что ты предлагаешь?

— Расчесывать лучше, чтобы не дергать меня!

— А я предлагаю подстричься немного! Смотри, какие длиннющие. Ты скоро запинаться о них будешь.

— Ну и что! Зато ни у кого таких волос нет. Олеся Петровна говорила, что это будет мой капитал!

— Вот пусть тогда твоя Олеся Петровна и хранит этот капитал в своей банковской ячейке!

— Чо?

— Капчо!

Я начинал злиться, хотя и понимал, что наша воспитательница права: таких волос, как у Томки, я не видел ни у кого и никогда, даже по телевизору, и нам действительно есть чем гордиться. Однако, черт меня дери, я никак не мог приноровиться делать ей человеческую прическу, достойную такой красоты! Я худо-бедно расчесал эту гриву и перетянул толстой резинкой у затылка. Схалявил, безусловно. Олеся наверняка сама все сделает в лучшем виде ближе к обеду, когда конский хвостик превратится в метелку Бабы Яги.