Когда все заканчивалось, девчонок начинало обуревать неодолимое желание проникнуть на запретную территорию, то есть в родительскую спальню. Потому что там наверняка появились новые чудесные безделушки.

В конце концов вожделенный миг все равно наступал, и Паша даже дышать боялась, ей начинало казаться, что она делает это слишком громко, и ладони становились чуть влажными, поэтому она прятала руки за спину, чтобы ничего этими самыми руками не схватить ненароком.

А Машка… Ну Машка и не думала трепетать. Всей этой роскошью сестрица тут же деловито мазала свои круглые розовые ушки, шею – примерно так, как это делала маман, потом добиралась до ямочек на локтях… Рано или поздно Паша приходила в себя и страшным шепотом требовала прекратить безобразие. Чем все это заканчивалось? Что-нибудь опрокидывалось, появлялся нежный диковинный запах, потом он разливался все шире, и пахло уже не так нежно и странно, но девчонки этого не замечали, потому что толкали друг друга и уже отнюдь не шепотом запальчиво препирались: это ты виновата, нет, ты… И тут появлялась маман… Может, она заставала их не всегда, но Паше помнилось именно так – в самый драматический момент заходила мать и говорила:

– Как вы посмели войти?! Да еще трогаете мои вещи! Паша!

Невыносимо воняющая духами Машка набычивалась и, отвесив толстую нижнюю губу, смотрела в пол. Почему-то сестра оказывалась не главным обвиняемым, а главной уликой Пашиной безответственности.

А однажды они разбили что-то большое, кажется, вазу… Но это было очень-очень давно, и все про это позабыли, и Паша тоже. Так, осталась лишь легкая тень, и она эту тень могла запросто от себя отогнать.

Девочкам в их день рождения делали стол. Из подружек никого не звали, потому что маман давным-давно объяснила, что не стоит устраивать из их дома проходной двор, привадишь – потом не отвяжешься. Но Татьяна все равно пекла огромный пирог и кучу всяких вкусностей, и они втроем пили на кухне чай. Отец… Паша как ни силилась, так и не смогла вспомнить, чтобы он хоть раз при этом присутствовал, так уж получилось. Маман, конечно, была, но она почему-то всегда вставала у окна и, держа в руках блюдце с чашкой, выпивала свой чай, задумчиво глядя во двор.

– Мариночка Андревна, вы присядьте за стол-то. Вот пирог, вот всего сколько, – неизменно талдычила Татьяна и делала массу суетливых ненужных движений, что-то придвигая, переставляя, стряхивая. Ну не могла она спокойно сидеть и распивать чаи, когда Марина Андреевна вела себя совсем как сирота казанская…

Маня безмятежно ела, оглядывая стол своими прекрасными выпуклыми очами, а у Паши пропадал аппетит. Ей начинало казаться, что у матери потому такой непонятный отрешенный вид, что она до сих пор удивляется фокусу, который столько лет назад в этот день проделала Паша. Взяла да и тоже родилась. Потом Паша, конечно, поняла, что все эти мысли совершенно глупые, ерундовые, но как же от них делалось неуютно.

Маман вскоре уходила, так и не взяв ни кусочка, зато Машка исчезала с огромным ломтем, заботливо завернутым Татьяной в провощенный лист бумаги. Паша тоже все-таки съедала что-нибудь, чтобы вконец не расстраивать Татьяну, и так они и сидели, обе – с чувством досады и обманутых ожиданий. Каких именно, непонятно.

А один день рождения запомнился Паше особенно. Сколько же лет назад это было? Теперь кажется, что сто. Они с сестрой подошли к своему подъезду, и тут навстречу Мане шагнул ее поклонник, нелепый прыщавый юноша без имени. У него странно оттопыривалась куртка на груди, и от этого он выглядел еще нелепей. Но Паша позабыла про все на свете, когда парень достал из-за пазухи щенка и протянул Мане.

– Вот, – пробубнил даритель, – вообще-то породистый… и чипсы жрет только так…

Щенок смешно сучил в воздухе передними лапками, одетыми в белые носочки. То есть носочков, конечно, не было, но выглядело очень похоже. Машка стояла и смотрела на поклонника недоуменно-снисходительно, будто он говорил с ней по-китайски, и не двигалась с места, поэтому Паша подхватила подарок под тугое теплое пузо и прижала к себе.

Она была счастлива целых десять минут, пока Маня еще стояла и слушала парня, а подарок пытался лизнуть Пашу в нос и куда придется. Потом они пришли домой. В дверях гостиной появилась маман, у Паши отчего-то ослабли руки, и она опустила вдруг ставшего тяжелым щенка на пол. Он, суетливо вертя крошечным подобием хвоста, сунулся к ногам матери и… сделал лужицу.

– Ты сошла с ума? Какие могут быть животные в нашем доме? – чуть повысив голос, сказала маман. – Чтобы завтра же, слышишь, завтра этого здесь не было.

Это был Манин подарок, но маман обращалась к Паше, а сестра промолчала. Паша почти всю ночь просидела на кухне. Тяпа, видимо, понял, что он здесь не ко двору, и не хотел спать в срочно оборудованной для него коробке из-под обуви, а может, скучал по своей маме и тихонько попискивал, жалобно глядя на Пашу, и успокаивался только у нее на коленях. Утром она сдала щенка с рук на руки Татьяне и велела не спускать с него глаз до своего возвращения. Паша весь день думала про толстопуза, а когда вернулась домой, то в углу не было ничего, даже коробки.

– А что я могу? – уж слишком воинственно вопрошала Татьяна, и Паша поняла, что она тоже расстроена. – Марыя пришла и взяла. А я что, мое дело маленькое.

– Куда ты его дела? – спросила сестру Паша, стараясь совладать с голосом.

– Утопила! – Машка смотрела насмешливо. – Вот взяла и утопила.

Паша не поверила ни на секунду, но все равно тяжело задышала, и Машка сказала, сжалившись:

– Да не пыхти, отдала я его, в хорошие руки.

Паша еще неделю вспоминала подарок и пыталась прикинуть, у кого это из Маниных знакомых действительно хорошие руки. И что-то ничего у нее не придумывалось.

Ну так вот, у Анатоля день рождения тоже обнаружился, и он вознамерился отметить его по-домашнему, в очень узком кругу. «По-человечески», как прокомментировала Татьяна, которая все это Паше и сообщила.

Татьяна к назначенному часу начала накрывать в гостиной стол, и Паша поняла, что ей пора уходить. Она позвонит Косте, и, возможно, они проведут этот день вместе.

Паша медлила, прикидывая, стоит врать Анатолю про срочное дело в выходной день или не стоит. Вряд ли он вообще про нее вспомнит, так что реверансы могут оказаться лишними и даже смешными. Ведь ее никто не приглашал, или ее присутствие подразумевается само собой? Зато Маня, как всегда, оказалась в отсутствии, и очень кстати. В общем, Паше следовало исчезнуть потихоньку.

И вот тут в дверь детской деликатно постучал Анатолий Юрьевич. Застигнутая врасплох Паша только глупо улыбнулась в ответ. Да-да, она тоже входила в круг избранных, то есть приглашенных. Раньше, когда ее «в общество» не выводили, ей хотелось «поприсутствовать» и хоть краешком уха послушать умные разговоры довольно известных и важных людей – кажется, Анатолий Юрьевич с другими и не общался. А теперь, когда он вкрадчивым голосом сообщил, что и Прасковью Николавну просит «не исчезать, как прекрасный сон, а осчастливить своим присутствием», то Прасковья Николавна тотчас поняла, что совершенно не хочет никого осчастливливать, она лучше сходила бы куда-нибудь с Костей. Паша отправилась к Татьяне на кухню – не смогла вовремя удрать, так хоть поможет чем-нибудь.