Генерал улыбнулся и жестом отпустил меня.

— Хорошо, — добавил он, — можешь доложить принцу де Линю, что я сделаю то, что он просит.

Потом меня направили в Пероса, где должен был состояться обмен.

Принц в своем письме генералу не сообщил, что я женщина. Я думаю, он опасался, что генерал попытается удержать у себя пленницу из простого любопытства; или он боялся, что это обстоятельство задержит выполнение всех необходимых для обменного договора формальностей. Он верил, что обязан быть менее сдержанным в письме к капитану гусаров, надеясь, без сомнения, что тот обойдется со мной лучше и возьмет на себя хлопоты о женщине, но случилось совершенно обратное. Этот капитан оказался грубияном, который прежде всего вознамерился злоупотребить этой тайной, чтобы силой потребовать от меня дорожный сбор, подобный тому, какой Святая Мария Египетская предлагала, как говорят, одному лодочнику.[57] Я была в тот момент мало расположена к нежным чувствам, особенно в отношении австрийца и гусара этого проклятого полка, к которому я попала в плен в первый раз. Я послала его куда подальше. Он же задумал подлую месть. На самом деле, он, скорее, должен был бы быть мне признательным, если вспомнить о той щепетильности, которую я проявила в прекрасном дворце Кариньян. Он не обратил никакого внимания на письмо принца и ничего не сделал для женщины, которую ему столь хорошо рекомендовали, он лишь передал ее в распоряжение пяти гусар и трубача. Он отдал им приказ быстро отвести меня к французским аванпостам, хотя уже наступила ночь.

Едва мы оказались за пределами деревни Пероса, как моя персона соблазнила этих несчастных. Они отобрали у республиканского солдата не только деньги, данные ему принцем де Линем, но также куртку и брюки, изготовленные руками дворянина. Чулки и ботинки тоже не помиловали. Я вынуждена была бежать босиком, в рубашке и кальсонах, едва успевая за рысью их лошадей. Время от времени удар сабли призывал меня не замедлять моего бега. Мы добрались до небольшой речушки, которая также называлась Пероса; она разделяла расположения двух армий. Австрийский пост охранял разрушенный мост, который, однако, можно было пройти по оставшимся балкам. Трубач заиграл сигнал к переговорам. С другой стороны моста не послышалось никакого ответа. Он просигналил еще раз, но без особого успеха. Гусары начали волноваться. Они решили вернуться в Пероса и погнали меня за собой. Меня охватило отчаяние. Видеть свободу на другом берегу, а теперь поворачиваться к ней спиной — это было невозможно. Чтобы ускользнуть от моих палачей, я бросилась к берегу, спустилась к мосту и прыгнула в воду. Там были заросли и какие-то доски от разрушенного моста; цепляясь то за одну, то за другую, я стала продвигаться вперед, не беспокоясь о глубине и не имея никакой другой заботы, кроме как ускользнуть от австрийских гусаров. Не могу сказать, что произошло, возможно, река была очень мелкая, но когда я оказалась на другом берегу, я начала благодарить бога, не сомневаясь, что он совершил для меня чудо, и что я обязана своим спасением исключительно его доброй воле.

Французские дозоры, с которыми я надеялась встретиться на той стороне реки, куда-то исчезли. Я была настолько уставшей, что мне едва хватило сил, чтобы доползти до огня, слабые отблески которого я заметила вдали. Это был огонь бивака французского аванпоста; но никого вокруг него не было. Я упала на землю совсем близко от его головней.

Потом оказалось, что, услышав шум копыт австрийских лошадей и звук трубы, французский дозор поднялся по тревоге. Подумав, что это внезапная ночная атака, и не чувствуя себя достаточно сильным, чтобы оборонять разрушенную переправу, он решил отступить на некоторое расстояние. Потом офицер вернул своих людей на прежнюю позицию. Каково же было их удивление, когда они обнаружили у огня лежащего на земле человека, об этом можно только догадываться. Когда я назвала свое имя, началось всеобщее веселье, так как я была известна во всей армии. Тут же нашлись добровольцы, снявшие с себя одежду, чтобы согреть меня. Сделав носилки из ружей, меня донесли до какой-то хижины, где я тут же заснула, и это меня здорово поддержало. Я снова была свободна после двадцати смертельных дней плена.

На следующий день офицер дал мне большой пехотный плащ, плохенькую пару ботинок и три франка денег. Это были остатки его денежного довольствия и единственное из одежды, что весь аванпост смог мне выделить; наши республиканские солдаты никогда не жили в роскоши. В этом одеянии и с такими средствами я пустилась в путь в сторону Бриансона.

Добравшись до этого города, я явилась к генералу Дюэму; ему доложили, что прибыл маленький драгун Сан-Жен. Генерал выразил крайнее удовольствие, увидев меня. Я была тронута. Я рассказала ему обо всем, чего натерпелась у австрийцев.

— Черт возьми! — воскликнул он, обрывая меня на первой фразе, — это моя добрая звезда послала тебя ко мне. Ты прибыла из Турина, знаешь ли ты что-нибудь о моих лошадях и моем слуге? Ты видела их, их схватили?

Я ответила, что ничего об этом не знаю, и снова начала рассказывать о своих страданиях. Но он снова перебил меня:

— Мои несчастные лошади! Что с ними стало? Мои лошади, мои бедные лошади!

Ничего другого мне из него вытянуть не удалось. Однако его адъютант Дешам оказался более благородным; он дал мне двенадцать франков и рубашку. Не стану хвастаться и приемом у генерала С… Он сидел за столом, на котором был накрыт великолепный завтрак, когда я предстала перед ним. Но он не удосужился даже выразить мне самую банальную вежливость, какую выражают последнему из батраков. Он холодно выслушал рассказ о злоключениях солдата и отпустил его, не произнеся ни слова, не предложив ему даже выпить стаканчик вина. Все было не так, как в Восточно-Пиренейской армии, где все жили одной большой семьей, а генерал был для всех отцом родным. Теперь наши генералы стали воображать, что они сделаны из другого теста по сравнению с простыми солдатами. Я была бы неблагодарной, если бы не отметила знаки любви, полученные мной от некоторых моих друзей по полку, например от моего друга Фромана на этапе между Бриансоном и Эмбрюном. На пути нам встретился один канонир с фургоном. Фроман поговорил с ним, и тот открыл свой фургон и достал оттуда полное обмундирование канонира, которое я тут же напялила на себя. Одежда была очень большого размера и шла мне гораздо меньше, чем та, что сделал мне мой дядя в Авиньоне. На другом этапе я повстречала другого своего друга Демёля, он только что отдал свои сапоги в починку. Два франка, потребованных обувщиком в качестве аванса, были уже заплачены, но Демёль побежал и забрал свои сапоги, отложенные на починку, он взял свои деньги и использовал их на то, чтобы нанять для меня мула. В Эмбрюне, где я наконец-то догнала свою часть, мой командир эскадрона по имени Лори продал одну лошадь, чтобы обеспечить меня экипировкой. Как же я была рада вновь увидеть себя в униформе драгуна; не хватало только форменных пуговиц, которые оказалось невозможно найти.

Весь декабрь месяц мы воевали с партизанами (они назывались Barbets), восставшими много лет назад ради свержения республиканского правительства и появлявшимися постоянно в тылу наших армий: это были своеобразные шуаны[58] этой части Франции. Они спускались с гор, чтобы запастись фуражом, забрать баранов и разграбить соседние хутора. Отряд, в состав которого я входила, однажды даже отступил перед ними. Для этого нужно было пересечь овраг, наполненный водой; она была ледяная. Мое и без того ослабленное здоровье получило еще один серьезный удар, и меня отправили в Лонс-лё-Солнье, где формировался вспомогательный эскадрон для 15-го драгунского полка. Я оставила 9-й полк 1 плювиоза VIII года (19 января 1800 года), чтобы вернуться во вспомогательный эскадрон моего бывшего полка.