Они, скользя, пробежали на другой берег — лед потрескивал под ногами. Помогая себе руками, взобрались по склону, где сквозь снег торчала колючая прошлогодняя трава.

Страшный хруст раздался позади. А потом визг.

Таня и Шурка обернулись: сторож и милиционер сообща вытаскивали на берег женщину. Шляпка ее свалилась на лед. Сумка и подол платья промокли. Ноги беспомощно скользили по снежной каше крутого склона, как будто женщина бежала на месте. Ее весенний лед не выдержал.

Таня и Шурка опрометью понеслись мимо Марсова поля. Мимо канала, за которым спал другой парк, к домам. Туда, где в проходных дворах можно было уйти от любой погони. Туда, где румянцем, пряниками и бирюзой сверкали в небе купола старого собора.

Редкие прохожие косились на них. В этом городе с его строгими красивыми домами, площадями, мостами, проспектами не принято было бегать.

Дети обогнули собор, пробежали по мосту через канал, забежали в тесный темноватый двор. Стены домов образовывали прямоугольник с квадратом неба вверху. Здесь можно было отдышаться.

На земле поленницей лежали только что, видимо, привезенные дрова. От них приятно пахло смолой.

Шурка сел на приступочку. Таня тоже тяжело дышала.

— Всё, — захныкал Шурка. — Я больше не могу. Я устал. Хочу домой, есть, пить и писать.

— Шурка, ты чего?

Воздух медленно густел, голубел: еще недлинный весенний ленинградский день повернул к вечеру.

— Милиционеры за нами бегают, птицы с нами разговаривают, надоела эта дурацкая игра. Хочу домой! Пойдем домой!

— А как же папа?

— Мама же сказала, что он уехал! В командировку Ты сама говорила… Пойдем домой!

Таня вздохнула.

— Давай хоть в кино сходим? Глупо как-то. Мама денег дала, чтобы мы повеселились. А мы только пирожки купили. И хлеб.

— Не хочу в кино. Хочу домой!

— Ну не реви, — рассердилась Таня. — Ты, между прочим, первый затеял с Черным Вороном.

— А теперь не хочу!

— Ладно. Пошли.

— Домой?

— Домой.

Шурка шмыгнул, соскользнул с поленницы, отряхнул пальто.

Они вышли из арки и по каналу пошли к Невскому.

В «Норд» они все-таки зашли. Это было по пути. Выпили горячего шоколада с галуном взбитых сливок, купили лимонад и набор крошечных пирожных-птифуров.

Коробка была крест-накрест перевязана шелковой ленточкой. Бутылки нежно звякнули в бумажном кульке.

Из-под ног, когда они выходили из кондитерской, порхнул голубь. Наверняка и он умел разговаривать. Но проверять это Шурке не хотелось.

Он представил, как они сейчас дома сядут пить чай с этими крошечными корзиночками, буше и тортиками с ноготок, и у него слюнки потекли.

Таня, видимо, думала о том же самом. Всю дорогу домой они молчали.

Перекресток с Литейным они благоразумно прошмыгнули, прячась за прохожими.

Продавщица пирожков, видно, уже распродала свой жаркий маслянистый товар: на углу никого не было.

Таня и Шурка свернули к своей парадной. Воздух сделался синим-синим, будто в нем развели чернила. Уютным светом наливались чужие окна, ласково подгоняя тех, кто еще не дома.

По лестнице Таня и Шурка поднялись с трудом. От усталости казалось, что в коробке не пирожные, а камни.

Вот наконец родная дверь, таблички с именами всех соседей. На каждой — кому как звонить. Против фамилии Тани и Шурки стояло «три длинных».

Но им не нужно было звонить — Таня отперла дверь своим ключом.

Темный общий коридор с тусклой желтой лампочкой дохнул привычными звуками и запахами. Бормотало радио, наигрывал патефон, что-то обсуждали соседки, кто-то пел, кто-то спорил.

Пахло десятью разными ужинами, которые одновременно готовились сейчас на общей кухне. Кто-то кипятил белье, пахло горячей мыльной пеной. Пахло старыми вещами, навеки сосланными в общий коридор из всех комнат: велосипедами, санками, сундуками, корытами. Шурка и Таня давно научились обходить их, не задевая даже в темноте.

Одно было не таким, как обычно.

Они остановились перед своей дверью.

— Что это?

На двери белела узенькая полоска бумаги с залихватской и неразборчивой сиреневой росписью.

Шурка потрогал красную сургучную печать. Она висела на двух веревочках. И полоска, и веревочки соединяли дверь с косяком, так что нельзя было открыть дверь, не порвав полоску и не сломав печать.

— Не трогай, Шурка! — остановила брата Таня. — Мы же не знаем, что это такое.

— Мама, ты там? — забарабанил в дверь Шурка.

Прислушался. Тихо.

— Мама! — застучал он уже ногой.

Скрипнула дверь напротив. Старуха, с которой никто не дружил, высунула седую косматую голову:

— Уходите отсюда! Быстро уходите! — испуганно зашептала она.

— Почему? Где мама? — громко спросила Таня.

— Я же передала вам кошелек. Спасибо скажите, что вторая дверь их запутала.

— Кого?

— К тетке своей идите, сказано вам. Я сделала всё, что могла. Хватит с меня неприятностей.

Дверь лязгнула, изнутри трижды повернулся ключ, старуха заперлась.

— Совсем уже… — рассердилась Таня.

— Где мама?

— Пошли пока на чердак, — предложила Таня. — Чего еще остается. Там маму подождем.

— Я есть хочу, я уста-а-ал, — заныл Шурка.

— На работе, наверное, задержалась.

Таня потянула брата за собой.

По пути сняла со стены ключ от чердака: он тоже был общим, как и кухня, ванная и туалет. Соседи брали ключ по очереди, когда отправлялись повесить выстиранное белье или снять высохшее.

— Давай ей на работу позвоним, — ныл Шурка.

— У нее теперь другая работа, забыл? И номер она нам не оставила.

— А Бобка?

Их шаги звонко отдавались от ступеней, стен и потолка, еще сохранившего остатки лепных фигур.

— С мамой, где же еще, — пробормотала, запыхавшись, Таня. — Она его после работы забрала из садика. И они вместе пошли к кому-нибудь в гости.

Дети поднялись на чердак, отперли люк. Простыни, пододеяльники, наволочки отозвались вздохом.

Таня втащила Шурку внутрь.

— Темно, — проворчал он.

— Зато почти тепло. А глаза скоро привыкнут. Садись сюда, на ящик. Этот — будет стол. А эта газета — скатерть.

Таня разгладила забытый кем-то шуршащий лист. Со страницы большие буквы кричали о шпионах, вредителях, о трудовых советских победах. Таня поставила на нее коробку с пирожными. Развязала ленточки.