Требовалось, однако, известить королеву-мать. Последовала встреча царственных особ и брата принца Оранского. Тот взял быка за рога и сумел не нарваться на вежливый отказ. Екатерина тогда еще сохраняла надежду на заключение английского брака. Она поверила, что нашла средство прельстить Елизавету, не заходя при этом настолько далеко, чтобы очутиться в западне лицом к лицу с Филиппом. Она даже верила, что добьется расположения Колиньи, желавшего, чтобы герцог Анжуйский правил в Лондоне. Коссе-Бриссак, которому поручено было вести переговоры о браке Бурбона с Маргаритой де Валуа, позволил адмиралу надеяться на французское вторжение во Фландрию. Однако когда Екатерина узнала о беседах наедине между королем и Нассау и поняла, что ее сын вот-вот добьется независимости, все переменилось. Людовик вынужден был оставить двор, ничего не получив, убежденный тем не менее, что склонил на свою сторону Карла IX.

На примере иностранных посланников ясно, насколько озабоченно все следили за расколом в королевской семье, предвещающим новые несчастья. Карл возненавидел Генриха де Гиза, едва узнал, что тот влюблен в его сестру Маргариту. Еще больше он ненавидел Месье, в то время получившего титул главного наместника королевства, которого, когда Лотарингцы удостоились немилости, католическая партия признала своим вождем. Антагонизм между двумя братьями достиг чрезвычайной остроты. Герцог Альба смело предсказывал:

— Кончится тем, что либо король потеряет корону, либо герцог Анжуйский голову.

Все это затмило у короля неприятные воспоминания о Мо и толкнуло его к протестантам. Екатерина знала, что получит новую долю признательности и даже вернет послушание сына, если добьется бесповоротного объединения гугенотов с французским обществом. Разве не к единству она непрестанно стремилась до сих пор? Ну, а единство оставалось мифом до тех пор, пока Жанна д'Альбре и Колиньи в своей крепости Ла-Рошель представляют собой государство в государстве. Королева-мать трудилась, не жалея сил, чтобы они вновь оказались у подножия французского престола. Не явится ли брак Бурбон-Валуа символом возвращения в материнское лоно?

Вожди протестантов проявили крайнюю строптивость. Адмирал жил среди своих «собратьев» словно средневековый сюзерен: он боялся развращенности, ловушек, убийц в королевских дворцах. Королева Наваррская оказалась не менее неподатливой. «Вам угодно, сударыня, уверять меня, — писала она Екатерине, — что ежели мы с моим сыном явимся к Вам, то удостоимся Вашей милости, почестей и достойного обращения но я не на столько тщеславна и желаю здесь пребывать в почете и милости, которых, как думаю, больше заслужила, чем те придворные, у кого их больше, чем у меня». А когда г-да де Бирон и де Кенсе, посланные к ней королевой-матерью, расстарались пуще прежнего, она ответила: «Не знаю, с чего бы, сударыня, Вам угодно передавать мне, что Вы желаете видеть моих детей и меня и что для нас это не обернется ничем дурным. Простите меня, если, читая эти письма, я испытала желание рассмеяться, ибо Вы хотите избавить меня от страха, какового я никогда не испытывала, поскольку я отнюдь не думала, как говорят, будто Вы пожираете младенцев».

Страх другого рода, а именно, что во Франции и впрямь настанет мир, зародился тогда в Лондоне. Людовик Нассау возвратился в Ла-Рошель. Английский агент Роберт Бил предложил ему договориться, чтобы Жанна д'Альбре получила руку Елизаветы для Генриха де Бурбона, своего двадцатилетнего сына!

Невероятное дело, однако Колиньи и Нассау поддались этому миражу. И при этом никто не вспоминал об интересах в Нидерландах, как и о французской экспедиции в эту страну, только бы разрыв с сестрой короля вызвал новую трещину между католиками и протестантами. Но Жанна д'Альбре, дама трезвомыслящая, в эту сеть не попалась.

Филипп II узнал немного погодя, что Колиньи вынашивает замыслы вторжения во Фландрию. Его посланник высказал жалобы и угрозы, и франко-испанские отношения вновь стали напряженными. Между тем королева Наварры продолжала медлить, и адмирал стал более внимательно прислушиваться к авансам королевы-матери. Он уступил не без своих условий. Существенная часть прежних бенефиций его брата, кардинала, сто пятнадцать тысяч ливров, с тем чтобы «обновить обстановку в замке Шатийон», место в Совете — такую цену потребовал этот вчерашний мятежник за согласие вернуться ко двору. Екатерина приняла его требования.

Было решено, что Его Величество отправится в Блуа в начале сентября и что там господин адмирал предстанет перед ним, сопровождаемый, по старому феодальному обычаю, свитой из многочисленных дворян. Герцоги де Монморанси и Буйон прибудут первыми и позаботятся о безопасности. По требованию гугенотов десять вооруженных отрядов будут собраны в городе в день прибытия туда их вождя.

Гизы покинули двор и удалились в Жуанвиль.

1 сентября 1571 г. король прибыл в Блуа и сразу же не стал скупиться на примирительные жесты. 8-го он принял в присутствии своей матушки братьев Кон-тарини, посланников, одного обычного, а другого чрезвычайного, Венецианской республики, которые стали убеждать его примкнуть во имя его будущей славы и благополучия к Христианской Лиге. Вспомнив в цветистом стиле о давней франко-венецианской дружбе, правители Франции тем не менее отказались. Наутро, после того как его приняли — несомненная честь — за столом Их Величеств, Контарини известил Светлейшую Республику о скором приезде адмирала: последнего ждали с тем, чтобы уладить дело о браке принца Беарнского (Бурбона); по слухам, Колиньи должен был также «представить Его Величеству проект войны на суше и на море против Испании».

Все было готово. Вот-вот поднимется занавес и разыграется одна из самых жутких трагедий, которую, несмотря ни на что, судьбе угодно было осуществить.

В пятьдесят два года, порядочный возраст для женщины того времени, Екатерина Медичи сохраняла поразительную бодрость как тела, так и духа. Низенькая, полная, поистине толстушка, с глазами навыкате и бледным лицом, мясистым подбородком, восхитительными ногами и руками. Ее взгляд мог вызвать ужас, улыбка ввергнуть в необычайный соблазн. В ее голосе звучали итальянские интонации, столь милые Франциску I. При дворе королева всегда являла безмятежность и добродушие, но часто, как только прибывала дурная весть, нервы подводили ее. «Я знаю, — писал венецианский посланник Корреро, — что ее не раз и не два заставали плачущей в ее кабинете; но внезапно она вытирала глаза, развеивала свою скорбь, и, дабы обмануть тех, кто судил о состоянии дел по выражению ее лица, она показывала на публике, что спокойна и даже радостна». У своей давней соперницы Дианы де Пуатье она научилась тому, как можно с успехом использовать черное платье. И, облаченная в неизменный траур, создала образ, сохранившийся в глазах света и переданный потомкам. Однако натура ее ничуть не соответствовала этому трауру. «Флорентийская торговка» была приветлива, словоохотлива, даже весела; она любила забавные истории, крепкие шутки, развлечения, охоту, обильную пищу. В ней не было ничего помпезного или чопорного. «Она так проворно движется, — писал Корреро, — что никому при дворе за ней не поспеть. Упражнения, которым она предается, способствуют хорошему аппетиту: она ест много и сочетает при этом самые разные кушанья, что, по мнению медиков, причина болезней, которые вот-вот доведут ее до смерти». Безусловно, импозантна.