И. Т. У вас есть ощущение конца века?

П. В. Ощущения нет, я не увлекаюсь цифрами. Но есть восторг перед массовым психозом в ожидании конца века. Вот убедительный пример торжества формы над содержанием! Ведь конец века предельно условен. Когда 1999-й меняется на 2000-й – ровно ничего не случается. Это как раз и замечательно, что ничего не изменяется, кроме начертания: была единица – стала двойка. И все чумеют. Полная победа иррациональной красоты над рациональным разумом. Ничего не происходит, а все сходят с ума.

Мне пришло в голову, что в знаменитой формуле Достоевского “Красота спасет мир” речь идет о том, что красота спасет мир от разума. Вот что имеется в виду! Потому что все внедренные в практику попытки устроить жизнь только по правилам разума и логики неизменно приводят в тупик, это в лучшем случае, или к катастрофе, к каким-нибудь магаданам, освенцимам, чернобылям, на массовом или личном уровнях. Достоевский именно это имел в виду: сокрушительный рациональный разум откорректирует красота, то есть некая неведомая, неисчислимая, иррациональная сила. Не строить жизнь надо, а жить.

1999

Программа: “Бродвей 1775”

Ведущая: Марина Ефимова

24 августа 1990 года

Диктор. 24 августа в Нью-Йорке на сорок девятом году жизни скоропостижно скончался сотрудник Радио Свобода, известный русский писатель Сергей Довлатов.

Марина Ефимова. О Довлатове рассказывают его коллеги и многолетние друзья Петр Вайль и Александр Генис.

Петр Вайль. Эту пластинку Сергей подарил мне несколько дней назад. Чарли Паркер, Round Midnight – его любимая вещь. О Паркере он мог говорить бесконечно, я только поддакивал. Он не раз повторял, что если не писателем, то больше всего на свете он хотел бы стать музыкантом. “Представляешь, – говорил Довлатов, – выходишь на сцену, поднимаешь саксофон – и все обмирают!” Он мечтал о таком вот немедленном воздействии искусства, об артистическом впечатлении, которое всегда хотел производить. И производил.

Мы дружили с первого дня его приезда в Америку в 1979 году. Правда, не всегда дружили, случались времена разлада. Но по-настоящему ни ссориться с ним, ни обижаться на него было невозможно. Именно потому что он был артистичен и талантлив – явно, ярко, размашисто. Сколько раз я видел, как завороженно слушали знаменитые истории этой cирены даже самые яростные недоброжелатели. Сопротивление было бесполезно. Талантливость и артистизм проявлялись в самых разных сферах. Рассказчик он был непревзойденный, блистательно острил, легко и остроумно писал стихи на случай, ловко рисовал шаржи и карикатуры. Даже иногда вдруг пел, и это получалось неплохо. Но главным для него, разумеется, была проза, писательство.

Его любимой книгой был джойсовский “Портрет художника в юности”. Только на прошлой неделе Довлатов в какой уже раз говорил мне о нем. Его увлекал убедительный показ того, как человек слой за слоем снимает с себя все социальные и личностные функции, оставляя лишь одну – быть писателем. Для Сергея этот образ был идеалом. Недостижимым, что он и сознавал, обладая множеством нормальных человеческих слабостей. Хитросплетения отношений между людьми увлекали его не только как материал для будущего сочинения – он погружался в них с неподдельным и непосредственным интересом. Но потом, в чем я не раз убеждался, то ли прямым, то ли косвенным образом все это как-то всплывало в его прозе, даром ничего не пропадало.

Довлатов был писатель по преимуществу, по способности перевоплотить все, что встречал на пути, в слова. Слову он поклонялся и часто делил людей по качеству словоизъявления. Сам он словом устным и письменным владел виртуозно. Я был моложе Сергея на восемь лет и теоретически мог предполагать, что буду когда-нибудь писать и говорить о его кончине. Но именно “когда-нибудь”, не так рано. Через несколько дней ему исполнилось бы сорок девять лет. Понятно, что это мало. При росте сто девяносто шесть сантиметров, огромной физической силе, внешности восточного киногероя трудно было представить, что это случится так скоро. Хотя и полной неожиданностью не было. Довлатов страдал традиционным недугом русских писателей. Пил помногу, хотя даже не так часто, месяцами не прикасался к бутылке, потом начинал снова. Вот в один из таких периодов и не выдержало сердце.

Не знаю, смог ли я сказать что-либо внятное о Сергее Довлатове, создать какое-то впечатление об этом разном, сложном и ярком человеке. Мысли путаются, слова тоже, и самому странно, что можешь вообще что-то говорить.

Программа: “Поверх барьеров”

Ведущий: Иван Толстой

30 декабря 1995 года

Петр Вайль. Перед самым Новым годом в нью-йоркском издательстве Farrar, Straus and Giroux, которое гордится тем, что держит мировое первенство по количеству нобелевских лауреатов среди своих авторов, вышла большая книга Иосифа Бродского. Она называется On Grief and Reason – “О скорби и разуме”. Это солидный том в пятьсот почти страниц, и издан он как бы в пару предыдущей прозаической книге Бродского “Меньше единицы”. Тот же объем, примерно равное число эссе (в той книге – восемнадцать, в нынешней – двадцать), сходное оформление. Получается вроде двухтомника эссеистской прозы Бродского. Между этими изданиями прошло десять лет, так что “О скорби и разуме” можно рассматривать как итог десятилетия в творчестве Бродского, для которого в последние двадцать лет проза стала столь же естественной, как поэзия. Кстати, два текста из книги – о шпионе Киме Филби и об императоре Марке Аврелии – вошли в сборники лучших американских эссе.

Прозу Бродский пишет, как известно, в основном по-английски, но она переводится, непременно при тщательной редактуре автора. Вот и из двадцати эссе нового сборника три уже напечатаны в журналах “Иностранная литература” и “Звезда”. Еще пять, как мне известно, переводятся или уже ждут публикации. Таким образом, английская проза Бродского быстро становится фактом русского литературного процесса.

Поразительно разнообразие этой эссеистики, что говорит о колоссальном потенциале Бродского. Хотя, кажется, смешно говорить о потенциале писателя, ставшего при жизни классиком, причем двух литератур. Но это действительно так. Бродский обладает редким даром многоликости, и даже беглый взгляд на его новую книгу в этом убеждает.

Открывает сборник эссе “Трофейное”. Кстати, право на его первое обнародование, как и на эссе о Филби, получило от автора Радио Свобода. Это повествование о том, как в жизнь советского послевоенного подростка входил внешний мир – через кино, музыку, предметы. Завершает книгу “Письмо Горацию”. О том, что прогресс если и существует, то в человеческом окружении, сам же человек ни интеллектуально, ни нравственно не вырос за два тысячелетия, и это замечательно, потому что мы способны жить во всех временах сразу и понимать язык всех эпох. Между этими текстами и чисто литературные статьи, и публицистика, вроде письма Вацлаву Гавелу о сути личности в тоталитаризме, и размышления о жизни и истории, и напутствие молодежи, например полное блестящих и горьких парадоксов “Похвала скуке”, и такая эссеистика, которая стоит на грани двух видов литературы.