У пристани, прижавшейся к высокому глинистому берегу, толпился бездельный народ. Усугубляя людское многоголосье, лаяли на плоских кровлях растревоженные псы, протяжно ревели ослы, рассохшимися арбами визжали верблюды. У дощатого помоста, упрятав руки в широкие рукава шелковых цветастых халатов, ожидали новгородцев княжеские мурзы с малою дружиною нукеров.

– Ишь ты, с почестью встречают! – Поновляев с удивленьем озирал запруженный народом берег.

– Смекай, оттого сие, что захудал вконец улус Астороканский! – отозвался Аникей. – И то сказать, яко меж молотом и наковальней лежит он меж Сараем и Ордою Мамаевой. Того гляди, кто-нито к рукам приберет. Нет тута прибытков‑то великих. Ждут не дождутся, поди, даров новгородских мурзы, да и сам Хаджи-Черкес!

С поклонами встретили на берегу ушкуйных атаманов астороканские вельможи:

– Хан ждет вас, бояре.

Прокоп усмешливо переглянулся со Смолняниным. Смекай, мол, князек улусный ханом себя величает, пото и нас в боярский чин возвел! Приосанясь, походные воеводы с десятком старших двинули вслед раздвигающим плотную толпу нукерам и угодливо засматривающим в лица новгородцам княжьим мурзам. По грязным узким улицам, где за глинобитными дувалами остервенело лаяли сторожевые псы, а на саманных кровлях низких домишек топотали табунки голопузых ребятишек да столбами стояли татарки с закутанными лицами, скоро вышли к ханскому дворцу.

Из приветливо распахнутых ворот слышалось мягкое журчанье фонтанов, струящих будто не воду, а благоуханье пышных роз, заполонивших многоцветием обширный сад. Сладкий аромат достигал и внутренних покоев дворца, становясь тоньше и оттого еще приятней. Приглушенно пел свою гортанную песню облицованный голубой хорезмскою плиткою причудливой формы водомет.

– Здрав буди, великой хан астороканский! – голос Смолнянина гулко раскатился по высокому покою. Не доходя подножья богато убранного разноцветными каменьями княжьего трона, новгородцы отмахнули низкие поклоны, коснувшись пальцами шестиугольных, затейливым узором выложенных кирпичей пола.

– Будьте здравы и вы, бояре! – Хаджи-Черкес милостиво склонил голову в круглой собольей шапке с золотистым парчовым верхом. И снова застыла на лице его маска непроницаемого величия, коей тщился князь заменить все иные добродетели великих степных владык прошлого. Один только раз едва не вырвалась наружу неукротимая, точно у необъезженного скакуна, натура князя – когда выложили ушкуйники у подножья трона принесенные дары. И не ярче ли позолоты воинского шелома, бережно уложенного новгородцами на связку мехов, блеснули в тот миг хищной алчью глаза Хаджи-Черкеса! Не тогда ли и решилась участь северных гостей? Не ведали того новгородцы и с охотою согласились отпировать с добрыми хозяевали. Да и чего чиниться‑то? В кои веки раз доведется еще бражничать со князем, пущай и татарским!

Сидели в саду, на пышных шемаханских коврах, и вино, без счету подливаемое в серебряные чаши, было столь же тягучим и сладким, как дурманящий запах роз. Приторно-сладкими были и застольные речи хана и доверенных мурз. И не из бутона ли цветочного выпорхнули под томительное пенье зурны едва прикрытые прозрачным муслином танцовщицы? Под бесконечную вьющуюся мелодию текли и текли минуты. Вот уж и день, темнея, выпустил из слабеющей десницы в небо бледные звезды, а пир все не кончается. И шарахаются испуганно далекие светила от пьяных криков и гомона ушкуйной дружины, которую щедро потчуют крепким вином астороканских виноградников княжьи нукеры. Щедр и многомилостив Хаджи-Черкес! Не сыскать тверезой головушки на берегу речном у пристани, и не половина ли повольничков вповал уж лежит на теплом песке! Не обошел батюшка Хмель и дворцового сада. Аникей – и тот набрался до неприличия. Наклоняется дед к обочь сидящему Поновляеву, шепчет стыдливо:

– Помоги, брате, из застолья уйти.

Обняв рукою крепкую Мишину шею, Аникей, ковыляя, влачится за атаманом по садовой дорожке. Из полутьмы готовно подсовываются нукеры, и дед машет на них рукою: сами, мол, управимся, расступитеся, а то как бы не осквернить случаем сие райское место. Нукеры, широко расхмыливаясь от его весьма понятных жестов, выпускают загулявших друзей из дворцовых ворот.

– Тамо, за углом, арык, – бормочет дед могучему другу, – надоть чело окунуть.

Они свернули в один проулок, в другой.

– Да где ж арык тот? – рвалось уже с языка сердитого от затянувшейся докуки Поновляева. Но тут со стороны оставленного ими дворца раздался столь страшный крик, что вопрос сам собою присох к гортани новгородца. А уж и от реки послышались истошные вопли, перемежаемые кратким лязгом оружия и жалкими предсмертными хрипами. Нарастая, донесся топот многих бегущих ног.

– То по нашу душу. Бежим! – Аникей с нежданным проворством ухватил Поновляева за руку и ринул за угол во тьму узкой улицы. Вслед за дедом толком не опамятовавшийся Миша, осклизаясь, съехал с разлету в глубокий арык. Лягвы порскнули из‑под его ног вместе с комьями глины в застоявшуюся, болотом пахнущую жижу на дне канавы.

– Воняет тута…

– Ложись! – дед с силою угнул голову Поновляева в глубину арыка.

Слышно было, как протопотали над их убежищем, звякая оружием, татарские воины.

– Чего деять будем? – трезвея, прошептал Поновляев. – Ить перережут наших!

– Чаял яз, что беда грядет, – с горечью отмолвил Аникей, прислушиваясь к крикам, все реже доносящимся с берега. – Добивают новгородцев нехристи!

– Чего ж тогда валяться тута в грязи? Бить надо супостатов!

Миша помыкнулся было встать.

– Стой! – дед вцепился в него мертвою хваткой. – Им не помочь уже! Бога благодари, что почуял во дворце неладное, не то напотчевались бы и мы кровушкою своею!

Веселье Руси есть пити. Славно сказал Мономах! Да не говорил он того, что душа дешевле ковша. Ан так вот и вышло у повольников новгородских. Досмерти упоили волховских возлюбленников княжьи нукеры. Вдосталь напиталась чужая земля русскою кровью, и темными ее каплями, а не божьей чистой росою окропили небеса розы в дворцовом саду. В родную бы землю да за язык родной хлынуть бы ей! Глядишь, и выше, и гуще, и крепче выросла б от того засадная роща на будущем богатырском поле!

Упокой, господи, души неразумных чад твоих!

«Упокой, господи, души неразумных чад твоих». – Дмитрий едва не осенил себя крестным знамением, да опамятовался. Вокруг набирала силу круговерть праздничного веселья, и негоже подсекать его нежданною скорбью.

На Москве гуляли свадьбы. Едва успели вернуться ратники из тверского похода, а уж поют кому‑то из них праздничное величание:

Душистая мята

В поле расцветает,

В поле расцветает,

Духи распускает.

А кто у нас холост,

Холост неженатый?