Другой юнец присвистнул:

— Смотрите, какая концентрация. Обычно в атмосфере сколько процентов азота? Восемьдесят?

— Семьдесят восемь и две десятых.

— А тут почти девяносто.

— Уровень непостоянный. В прошлые две ночи было почти девяносто шесть. К рассвету приходит почти в норму.

Бранч заметил, что многие прислушиваются. Его пилоты тоже заинтересовались. Они не отводили глаз от своих экранов.

— Я не врубаюсь, — сказал парень с рубцами от прыщей. — Отчего такой скачок? Откуда этот азот берется?

Бранч ждал; все молчали. Быть может, «волшебники» знают?

— Я ведь вам все время твержу.

— Так, хватит Барри, пожалей нас.

— Вы и слушать не хотите. А я говорю, что…

— Расскажите мне! — потребовал Бранч.

На него тут же уставились три пары очков. Паренек по имени Барри смутился:

— Я понимаю, звучит дико, но это все покойники. И ничего тут нет таинственного. Живая материя разлагается с образованием аммиака. Что такое азот, помните?

— Потом бактерия нитросомона, — нарочито нудным голосом продолжил толстяк, — преобразует аммиак в нитриты, нитробактер преобразует нитриты в нитраты. А нитраты поглощаются растениями. Другими словами, азот на поверхность земли не попадает. Это все не то.

— Вы говорите о нитрифицирующих бактериях. А есть, как известно, еще бактерии денитрифицирующие. Те как раз действуют над поверхностью почвы.

— Давайте просто считать, что азот выделяется в результате разложения. — Бранч обращался к Барри. — Но это ведь не объясняет такую его концентрацию, верно?

Барри начал издалека.

— Кое-кто остался в живых. Так всегда бывает, — объяснил он. — Иначе мы бы и не знали, где раскапывать. Три человека показали, что туда свозили больше всего народу. Одиннадцать с лишним месяцев там закапывали и закапывали.

— Продолжайте, — сказал Бранч, не понимая, к чему ведет Барри.

— Мы эксгумировали триста тел, но там их больше. Может, тысяча. А может, еще больше. В одной только Сребренице еще остается от пяти до семи тысяч. Кто знает, что будет там, глубже? Мы только начали вскрывать Z-четыре, когда ливануло.

— Чертов дождь! — пробормотал очкарик слева от Бранча.

— Значит, тел много? — допытывался майор.

— Точно. Полным-полно. И все это разлагается и выделяет много азота.

— Не слушайте! — Толстяк повернулся к Бранчу и жалостливо покачал головой: — Барри опять заигрался. В человеческом организме только три процента азота. Будем считать три килограмма на тело; умножить на пять тысяч тел. Пятнадцать тысяч кэгэ. Переведем в литры, потом в метры. Не хватит даже на куб со стороной тридцать метров. А тут его гораздо больше, он улетучивается и снова выделяется. Дело не в покойниках, хотя и без них, конечно, не обошлось.

Бранч не улыбнулся. Несколько месяцев он любуется, как эти судебно-медицинские субчики подкалывают друг друга — то приволокут в палатку череп, то изощряются в таком вот людоедском трепе. Однако майора раздражал не столько их настрой, сколько реакция его собственных подчиненных. А со смертью шутить нельзя.

Майор перевел взгляд на Барри. Парень не дурак. Он, видимо, все обдумал.

— А как насчет изменения концентрации? — спросил Бранч. — Как разложение тканей объясняет появление и исчезновение азота?

— А что, если дело в причине его появления?

Бранч терпеливо ждал.

— Что, если останки периодически тревожат? Причем в определенные часы?

— Дурь!

— Среди ночи?

— Дурь!

— Когда думают, что нам не видно.

Словно в подтверждение его слов, пятно на экране шевельнулось.

— Что за черт!

— Быть не может!

Бранч оторвался от серьезных глаз Барри и посмотрел на экран.

— Дайте план покрупнее, — попросил кто-то с другого конца комнаты.

Изображение в несколько приемов увеличилось.

— Больше не получится, — сказал капитан. — Длина и ширина видимого участка — десять метров.

Можно было различить даже кости. Сотни человеческих скелетов переплелись в тесном объятии.

— Подождите-ка, — пробормотал Макдэниелс, — смотрите!

Бранч уставился на экран. Груда мертвецов шевельнулась. Бранч моргнул.

Словно устраиваясь поудобнее, кости снова встряхнулись.

— Вот суки сербы! — выругался Макдэниелс.

Против определения никто не возражал. В последнее время сербам удалось себя показать.

Россказни о детях, которых заставляли поедать печень своих родителей, о женщинах, которых насиловали месяцами, о разных извращениях — все оказалось правдой. В войне у любой стороны есть чем оправдать свои зверства — месть, защита границ, воля Господа.

От прочих группировок сербы больше всего отличились усердием, с которым прятали последствия своих преступлений. Пока американцы не положили этому конец, сербы в спешном порядке поднимали массовые захоронения и сваливали останки в старые шахты или раскатывали техникой по полям — словно удобрение.

Как ни странно, их усердие давало Бранчу некоторую надежду. Уничтожая следы своих преступлений, сербы стараются избежать обвинений и наказаний. Но, быть может, за всем этим стоит чувство вины — разве злодейство без него возможно? Что, если чувство вины и есть наказание? Расплата за содеянное?

— И что же теперь, Боб?

Бранч оглянулся — такая фамильярность в присутствии младших! «Боб» — полковнику! Так обратиться мог только один человек. Мария-Кристина Чемберс — предводительница ученых гробокопателей, грозная и несокрушимая. Бранч и не заметил, что она здесь.

Профессор патологии из Британского Открытого университета — сейчас в академическом отпуске — Чемберс держала себя запросто с кем угодно. Санитаркой во Вьетнаме она видела больше сражений, чем многие «зеленые береты». Ходила легенда, что во время новогоднего наступления[6]она даже взяла в руки винтовку. Из всех сортов пива признавала только «Курс», на ходу постоянно шаркала ногами и потрепаться любила не хуже канзасского фермера. Солдаты ее любили и Бранч тоже. Полковник — он же Боб — и Кристи даже сдружились. Но в одном вопросе они не сошлись.

— Опять будем увиливать?

В комнате стало так тихо, что Бранч слышал, как кто-то печатает на клавиатуре.

— Доктор Чемберс… — попытался образумить ее какой-то капрал, но она его тут же срезала:

— Отвали, я говорю с твоим начальником.