– Бен, – мягко сказала она, – я не права. Какое я имела право обвинять тебя?… Ведь у меня нет никаких доказательств… Да я и не верю в это.

Бен Комптон даже не посмотрел на нее. Поднявшись по лестнице, она вышла на людную полуденную Сорок четвертую улицу, села на метро до Юнион-сквер.

В последний день года Мэри Френч получила на работе телеграмму от Ады Кон:

«УБЕДИТЕЛЬНАЯ ПРОСЬБА УБЕДИТЕЛЬНАЯ СВЯЖИСЬ СО МНОЙ ТВОЯ МАТЬ В ГОРОДЕ В «ПЛАЗЕ» СКОРО УЕЗЖАЕТ ХОЧЕТ ПОВИДАТЬСЯ С ТОБОЙ НЕ ЗНАЕТ ТВОЕГО АДРЕСА ЧТО ЕЙ СКАЗАТЬ»

В канун Нового года в конторе было не слишком много работы, и там сидела только одна Мэри. Ближе к полудню она позвонила в «Плазу», спросила, как связаться с миссис Френч. Ей вежливо ответили, что такая в их отеле не останавливалась.

Тогда она позвонила Аде. Ада словно с цепи сорвалась, тарахтела, тарахтела, долго рассказывала ей о том, что ее мать снова вышла замуж, за судью Блейка, очень известного человека, он, правда, в отставке, но федерального уровня, такой привлекательный мужчина с седой бородкой, как у Ван Дейка, им обязательно нужно встретиться, а ее мать, миссис Блейк, была с ней так любезна, пригласила ее пообедать в «Плазу», чтобы она рассказала все о Мэри, но ей стыдно признаться, что они не видятся, хотя она всегда была ее лучшей подругой, а вчера она была на новогодней вечеринке, и у нее сейчас раскалывается голова, и она не может играть на инструменте, и она пригласила к себе сегодня днем очень милых людей, и что если Мэри хочет, то пусть приходит, они ей все наверняка понравятся.

Мэри со злости чуть не повесила трубку – эта тарахтелка Ада такая глупая! Она сказала, что перезвонит ей, как только поговорит с матерью. В общем, все закончилось тем, что она отправилась домой, чтобы переодеться, надеть свое лучшее платье и потом ехать в отель «Плаза» на обед с судьей и миссис Блейк. Но прежде нужно сделать завивку. Мать наверняка первым делом скажет, что она выглядит просто ужасно. Но все парикмахерские были закрыты, наступал Новый год.

Судья и миссис Блейк ждали ее к ланчу в большом отдельном угловом кабинете, из окон которого открывался вид на горбатые, занесенные снегом холмы в парке, на высокие деревья с замерзшими голыми ветками, и на фоне этой картины по широкой авеню катился блестящий на солнце поток уличного движения. Мать Мэри, казалось, ничуть не постарела. В красивом темно-зеленом платье с кружевным гофрированным воротничком она выглядела просто потрясающе. Она чувствовала себя легко, как дома, а кольца на ее пальцах поблескивали на сероватом зимнем свету, льющемся в кабинет через большие окна. У судьи такой мягкий, ласковый голос. Он долго распространялся о блудной дочери, о золотом тельце, покуда мать нетерпеливо его не перебила и сообщила, что они уезжают в путешествие по Европе. Оба они сорвали на бирже в один и тот же день по приличному кушу и теперь считают, что пора им отдохнуть и немного расслабиться.

Мать долго рассказывала Мэри, как переволновалась из-за нее, так как письма, отправленные по последнему адресу, возвращались, и ей приходилось все время писать, писать Аде, а та все время сообщала ей, что она, Мэри, в Питтсбурге, или в Фолл-Ривер, или еще в каком-нибудь ужасном месте типа этих и там занимается общественной деятельностью. Не пора ли ей перестать заботиться о несчастных бедняках и уделить больше внимания родным и близким?

– Я слышал, что вы просто ужасная девушка, Мэри, дорогая, – довольно вежливо заметил судья, наливая ей в тарелку суп из сельдерея со сметаной. – Надеюсь, вы не захватили с собой бомбу?

Им обоим, по-видимому, очень понравилась такая удачная шутка, и они долго-долго смеялись.

– Но если серьезно, – продолжал судья, – то я знаю, что социальное неравенство – ужасная, невыносимая вещь, позорное пятно на безупречно чистой американской демократии. Но со временем, старея, мы учимся, как нужно жить самим и давать жить другим, и нам приходится воспринимать жизнь такой, какая она есть, со всеми ее хорошими и плохими сторонами.

– Мэри, дорогая, почему бы тебе не поехать за границу с Адой Кон, отдохнуть там как следует? Я найду тебе деньги на поездку. Тебе это только пойдет на пользу, я уверена. Ты знаешь, что я никогда не одобряла твоей дружбы с Адой Кон. Там, дома, по-видимому, наши взгляды слишком старомодны. Но она, кажется, знает всех выдающихся людей в области музыкального искусства. Конечно, не мне судить, насколько она хороша, как музыкант…

– Хильда, дорогая, – вступился за Аду судья. – Ада Кон – девушка, у которой золотое сердце. Очень милая девушка. Отец ее был известным адвокатом. Знаете, мы с вашей матерью теперь решили покончить кое с какими прежними предрассудками, верно, Хильда?

– Судья пытается меня изменить! – засмеялась мать Мэри.

Мэри сильно нервничала, сидела как на иголках. Ей казалось, что она вот-вот завопит от злости. Эта жирная пища, подобострастное внимание официанта, отеческая заботливость судьи выводили ее из себя, ее от всего этого просто тошнило.

– Послушай, мама, – сказала она. – Если у тебя на самом деле есть лишние деньги, то дай мне сколько сможешь для нашего фонда по обеспечению детей молоком. В конце концов дети шахтеров ни в чем не виноваты.

– Дорогая, но я уже сделала значительные взносы в Красный Крест… В конце концов, у нас, в Колорадо, прошла куда более масштабная забастовка шахтеров, чем в Пенсильвании. У нас там их положение куда хуже. Мэри, дорогая, я всегда считала, что если ты интересуешься вопросами условий труда рабочих, то самое подходящее место для тебя – это родной дом в Колорадо-Спрингс. Если тебя интересует эти проблемы, зачем было ехать сюда, на Восток?

– Даже профсоюзная организация «Индустриальные рабочие мира» вновь поднимает свою уродливую голову, – сказал судья.

– Я не одобряю тактики этого профсоюзного объединения, – твердо сказала Мэри.

– Еще этого не хватало! – откликнулась мать.

– Мама, неужели ты не можешь дать мне пару сотен?

– Чтобы потратить их на этих чудовищных агитаторов? Может, они и не из ИРМ – для тех любая работа тяжкий крест, – но и твои ничем не лучше.

– Я обещаю, что вся сумма, до последнего цента, пойдет в молочный фонд для грудных детей.

– Но это все равно будет способствовать обработке шахтеров несчастными русскими агитаторами. Вполне естественно, если им удастся напоить молоком бедных детей, от этого лишь вырастет их популярность, позволит им и дальше забивать мозги этим несчастным иностранцам и все будет еще хуже, чем прежде.

Судья, наклонившись над столом, положил свою руку с голубыми венами на накрахмаленный манжет платья матери.

– Дело не в том, что мы не испытываем сочувствия к положению жен и детей шахтеров или что мы не знаем о тех ужасных условиях труда, которые сложились во всей угледобывающей промышленности… мы слишком хорошо осведомлены обо всем… не так ли, Хильда? Но…

Мэри вдруг, не отдавая себе отчета, резко смяв салфетку, вскочила, дрожа всем телом.

– Не вижу причин для того, чтобы продолжать разговор на эту тему. Он доставляет боль и тебе, мама, и мне.