— Да… Там еще у меня про волшебника. Ну, будто на луне живет такой добрый колдун, астроном, и ему скучно одному. Он все ждет, чтобы к нему кто-нибудь прилетел. Про это я пока совсем немного придумал:

— А дальше?

— Ага. Сейчас…

И он прочитал уже свободней, без боязни:

И вздохнул опять:

— А конец я еще не знаю как сочинить.

Я не выдержал:

Вот тебе и конец, Славка.

— Правда! — радостно сказал он. И тут же огорчился: — Но ведь так нельзя. Потому что это не я придумал.

— Какая разница, Славка! Ты бы все равно так же сочинил! Только не сегодня, а позже.

— Ну да? — недоверчиво сказал он.

— Честное слово.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю… Ну, просто ничего другого здесь не придумаешь. Если не сейчас, то потом у тебя получилось бы то же самое.

Потом. Осенью. На уроке рисования в пятом классе «А». Вовка Маслов пустит зеркальцем на стенку круглый зайчик, и у тебя вдруг сразу запрыгают в голове и станут в две шеренги эти строчки. Ты их торопливо запишешь в тайную свою тетрадку, затолкаешь ее опять в сумку, и тут…

И тут ваш учитель рисования, сухопарый и отутюженный, как манекен, подойдет и спросит язвительно:

— Могу я поинтересоваться, почему ты бездельничаешь?

А я тогда и правда не рисовал. Надо было раскрашивать в альбоме пузатый кувшин, а у меня красок не было. Не сумел купить, не всегда они продавались в магазинах. Так я ему и сказал:

— Я карандашом нарисовал. А красок нет.

У него были гладкие волосы с безукоризненным пробором, тонкое лицо и узкий прямой рот.

— Что значит «нет», если они должны быть ?

— Ну, нигде нет. Ни в каких магазина.

— А нельзя без «ну»?! — вскрикнул он вдруг с привизгиванием. — Как ты разговариваешь с преподавателем, сопляк!

Я сперва не испугался. Просто удивился:

— Я же не виноват! Почему вы на меня кричите?

Он отобрал у меня портфель («пока не придут родители»). После урока отнес портфель в учительскую, и там они с завучем Анной Борисовной (рыжей и рябой) выпотрошили его, пролистали все мои тетрадки, в том числе и тайную, прочитали все стихи, рассмотрели все рисунки с кораблями и матросами… В тот день было у меня немало слез и горечей, хотя мама пришла в школу и заступилась: «Какое вы имеете право шарить у ребенка в портфеле?»…

Здесь я должен сделать отступление.

В памяти моего детства и ранней юности остались три главных врага. Это сытый чин районного масштаба, с которым судьба свела меня в общежитии Белорусского полпредства, в Москве, где я жил несколько дней с отцом. Самоуверенный и наглый, он обвинил меня в краже фотокассеты (которую потерял в складках мятой постели и которая нужна мне была как «ржавая булавка в ягодице»). Потом — рыжий гогочущий тип из бригады лесосплавщиков, утопивший нашу лодку, когда я с двумя друзьями путешествовал по Туре (как сыто, как радостно он ржал!). И вот этот гладкий, презирающий нас, мальчишек, учитель (видимо, художник-неудачник), хамски залезший своим носом и пальцами в мои тайны… О дядьке с кассетой я написал в повести «Золотое колечко на границе тьмы». О рыжем гаде-лесосплавщике в повести «Босиком по Африке». Об учителе (так называемом «учителе») несколько раз упомянул не помню уже где. А сейчас, пользуясь случаем, свожу их воедино, потому что даже через полвека не могу забыть обиды. В жизни я встречал немало более крупных мерзавцев, злодеев и коварных типов, но эти трое запомнились на всю жизнь — такие разные и в то же время одинаковые в своем пренебрежение к мальчишке, в своей уверенности, что могут безнаказанно оскорблять, плевать в душу, потому что тот, кто перед ними — меньше, слабее…

Впрочем, в чем-то я должен быть благодарен этим типам. Ненависть к ним и к их подобным помогала мне потом яростно вступаться за ребят, которых несправедливо топтали, обвиняли, «гнобили» разные взрослые сволочи. В моей жизни немало грехов, слабостей, компромиссов и просчетов, но одну заслугу за собой я все же знаю твердо: ребят я никогда не давал в обиду и не проходил мимо их бед. Сил моих, правда, не всегда хватало, но я делал, что мог…

Ну, ладно, а рассказ пора кончать. Потому что на листах-черновиках осталось полстранички.

Что там должно было случиться дальше?

Рано утром я встал, оделся. Постоял над спящим Славкой, тронул его светлую отросшую челку. Взял со стола деревянный кинжал, который Славка подарил мне накануне. И вышел из дома (хотя очень хотелось дождаться и повидать маму).

Я обязан был вернуться. Я не мог предать Славку, предать самого себя — десятилетнего, еще не скомканного жизнью, верящего в людей, уверенного, что будущее будет хорошим.

Я обязан был сделать хорошим это будущее. Ради Славки. А то, что друзья оказались ненастоящими, ну что же… Наверно, встретятся и настоящие. Славка недаром верил в это.

Я пришел на угол Первомайской и Герцена и встретил там вчерашнего шофера.

— Извини, замотался, не купил тебе крабов.

— Да ладно, я понимаю… Дела-то сделал?

— Сделал, — сказал я и потрогал в кармане ручку кинжала.

К дому, конечно, мы не подъехали: шел дождь, и дорога вдоль свежей траншеи совсем раскисла. Я пошел пешком, хлюпая подошвами по рыжей воде. Дождь не унимался, в лужах плавали пузыри, похожие на половинки электрических лампочек. Это значит, непогода надолго.

Мне до рези в горле стало жаль ясной синевы и желтых облаков детства. Но тут же эта жалость сменилась чувством, похожим на черный спрессованный порох.

— Ничего, Славка… — сказал я тихонько сквозь зубы. И с размаха ударил кулаком по штабелю сложенных у траншеи досок.

Я забыл, что в кулаке зажат кинжал. Хрупкий, деревянный.

Но кинжал просадил доску навылет.

Есть у меня повесть «Колыбельная для брата», которая в конце семидесятых наделала немало переполоха среди «педагогической общественности». Говорят, некоторые классные дамы даже выкрадывали журналы «Пионер» из школьных библиотек и выдирали из этих журналов листы с повестью «этого самого Крапивина, которого до сих пор не призвали к порядку и который опять…» А ребята писали в редакцию множество писем…