Зная, что Джайкен не преминет загрузить его работой, Кевин отправился в обход. Утренняя роса холодила босые ноги. На пути то и дело попадались часовые Кейока, но они его не останавливали. После похода в Дустари и в особенности после ночной резни по казармам прокатился слух о боевой доблести мидкемийца. Воины Мары прониклись к нему уважением; их молчаливое признание выражалось в том, что они более не подвергали сомнению его преданность Акоме.

Если стражники, стоявшие у входа в господские покои, и слышали ночную ссору, они и бровью не повели, когда Кевин, пробравшись сквозь заросли кустарника, неторопливо зашагал по дорожке, а потом отодвинул створку двери и переступил через порог.

Жемчужный утренний свет падал на разбросанные в беспорядке шелковые подушки. Мара еще не проснулась; спутанные волосы и скомканные простыни говорили о том, что она долго металась без сна. Даже сейчас у нее на лице лежала печать тревоги. При виде ее крепко сжатых тонких пальцев и изгиба хрупкого тела Кевина захлестнула нежность. Он не мог на нее долго сердиться. Наверное, в этом и заключалась его главная слабость.

Он скинул намокшие от росы шоссы. Его кожа, зудевшая от ссадин и укусов насекомых, была холодна как лед. Он прилег, накрыв ноги краем одеяла.

Когда по телу стало разливаться благодатное тепло, он повернулся к своей любимой. Рядом с ней Кевин забывал о том, что попал в рабство; он почти не вспоминал о своем происхождении, о прошлой жизни, о невзгодах товарищей по несчастью. А ведь в другое время ему не давала покоя мысль о том, что он не имеет права внушать им надежду. Любой неверный шаг мог привести на виселицу.

Тут Мара вздрогнула и тихо застонала. Кевин привлек ее к себе и осторожно поцеловал. По-видимому, тревожный сон не принес ей облегчения: она с трудом разомкнула покрасневшие, распухшие веки. Еще окончательно не проснувшись, Мара прильнула к его плечу, но стоило ей вспомнить вчерашнюю ссору, как она напряглась от негодования.

— Я же тебя выгнала! — в сердцах бросила она.

— Только на одну ночь, — спокойно ответил мидкемиец, кивнув в сторону окна, за которым было уже почти совсем светло. — Я подождал до утра и вернулся. — Не давая ей раскрыть рта, он мягко, но стремительно прижал палец к ее губам. — Несмотря ни на что, я тебя люблю.

Мара попыталась высвободиться; она была сильнее, чем могло показаться. Боясь, что поцелуй вызовет у нее вспышку гнева, он коснулся губами ее нежного уха и прошептал:

— Патрик мне рассказал, что император издал указ насчет рабства. — Ему было неприятно, что Мара утаила от него это известие, однако сейчас было бы нелепо выяснять отношения. — Если я от тебя и уйду, то не сейчас.

— Ты на меня сердишься? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Уже нет. — Кевин почувствовал, что Мара оттаяла. — Но если бы ты сказала мне правду, я бы не вел себя как последний дуболом.

— Дуболом? — переспросила Мара.

— Карагабуг, — перевел Кевин, припомнив, как называли тупоумных великанов в цуранских сказках.

— Ты и есть карагабуг, причем не из последних — по крайней мере, такой же огромный, — поддразнила Мара. У нее закружилась голова; примирение всколыхнуло в ней волну нежной страсти.

— Вот и славно, — отозвался Кевин. — Карагабуг нападает без предупреждения. — Он сжал ее в объятиях, поднял и опустил себе на грудь; волна шелковистых волос закрыла его лицо. Через несколько минут оба забыли, у кого из них была власть над другим.

Пролетели месяцы. Вернулся сезон дождей. Поля зазеленели молодыми побегами, и трубный зов быков-нидр возвестил миру, что вновь пришла пора потрудиться ради продолжения рода.

Этот день, подобно множеству других, начался с совещания между Марой и Джайкеном. Перебирая испещренные цифрами грифельные дощечки, они пытались решить, какие злаки нужно сеять, чтобы потом продать урожай с наибольшей выгодой. Это мирное занятие было прервано сообщением, что к усадьбе бежит скороход гильдии курьеров.

— Бежит? — переспросила Мара, продолжая проверять записи об урожае квайта на полях недавно купленного поместья в Амболине.

— Во весь дух, госпожа, — подтвердил запыхавшийся стражник, принесший это известие.

Как видно, он и сам бежал во весь дух, лишь бы успеть предупредить властительницу.

Мара жестом предложила Джайкену самостоятельно подвести итоги. Поднявшись с места и почувствовав, что от долгого сидения колени у нее сгибаются с трудом, она осторожно пробралась между шаткими нагромождениями грифельных дощечек к выходу из комнаты.

Она поспела к двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как коренастый курьер огибает последний поворот дороги вокруг пастбища.

Он именно мчался что было сил, а не шагал быстрой походкой и не бежал трусцой; это означало, что он выполняет поручение чрезвычайной срочности.

— Ума не приложу, какое же дело его так подгоняет? — вслух подумала Мара.

Сарик, тут же возникший у ее плеча, ответил, как обычно, вопросом:

— Беда, госпожа, иначе зачем человеку нестись сломя голову по грязи?

Властительница Акомы криво улыбнулась советнику, который, похоже, не скучал по прежней солдатской жизни в казармах. Его сухое, саркастическое остроумие было совсем непохоже на задорный юмор его кузена Люджана. Упорное стремление Сарика всегда докапываться до корней всего происходящего могло бы помешать ему в продвижении на воинской стезе, но это же качество делало его неоценимым на новом поприще. Слепое повиновение — отнюдь не добродетель для советника.

И Сарик успел показать, чего он стоит. Более шести месяцев Империя жила, присмирев под железной дланью Аксантукара. Со времени поездки Мары в Священный Город для встречи с хранителем печати Имперские Белые трижды вмешивались в дела, которые в противном случае свелись бы к заурядной пограничной склоке между властителями. Свои решительные меры Аксантукар оправдывал необходимостью поддержания порядка в Империи, но Сарик хмуро подметил, что Имперскому Стратегу удивительным образом всегда удается склонить чашу весов в пользу той стороны, которая поддерживала его при восхождении к власти. Возврат политических долгов вполне соответствовал правилам Игры Совета, но привлечение Имперских Белых для разрешения столь мелких конфликтов воспринималось как явный перебор и свидетельствовало о тяге к кровопролитию, которая не уступала кровожадности Минванаби.

Для Акомы сложившаяся расстановка сил оказалась выгодной, поскольку Тасайо был вынужден сохранять вид кроткого спокойствия. Будучи самым могущественным соперником Имперского Стратега, властитель Минванаби прекрасно понимал, как поведет себя Аксантукар, если семья Тасайо отхватит чересчур большой кусок. Человек, носивший ныне белое с золотом, правил столь же безжалостно, как его предшественник, но его действия были еще более непредсказуемыми. Даже в своей усадьбе, которая по праву считалась почти неприступной, Тасайо не чувствовал себя в полной безопасности.