а главное, насколько он неписатель. «Ты что, спятил?» – сказали в редакции, прочитавши мной написанное. Если бы рецензия появилась, кто счёл бы отрицательную оценку популярного романа неверной и вредной? Партком? Местком? Главлит? ЦК? КГБ? ССП? Нет, награждённый всеми наградами, какими у нас можно было награждать, состоявший во всевозможных комитетах, системой зажатый и защищённый («подталкиваемый и поддерживаемый», как описал Джордж Оруэлл ведомого к виселице) именитый автор, при своих онёрах и регалиях, показал бы напечатавшим рецензию, где раки зимуют. Позвонил бы наверх и заявил, что оскорблена советская литература. Вся? Да, в его лице[233]. Кумиры, официальные и неофициальные, не подлежали критическому суду. «Всё в порядке, меня запретили, отчасти», – услышал я от соученика по школе. Сделался он модным драматургом и чуть в мученики не попал, ради пущей славы: нет положения авантажнее, чем прославленный и преследуемый.

В Отделе зарубежной литературы.

«В Академию наук Институт перешел в 1935 г., имея в своем составе пять научно-исследовательских секций (отделов)».

Из рекламного буклета.

В числе гуманитарных исследовательских институтов задумали закрывать ИМЛИ: пора хрущевских преобразований по методу штопания «Тришкина кафтана». Ради сближения с жизнью Министерство Сельского Хозяйства выселили из Москвы и посадили на землю под Москвой, в шереметевское Михайловское, недалеко от тех мест, где, как в песне «На Старой Калужской дороге», когда-то стояла «разбитая громом сосна».

Мы с родителями там жили летом, и я видел, какой кавардак создала реформа. Министерские шоферы утром привезут начальство, а сами до конца рабочего дня на свежем воздухе режутся в домино. Стук костяшками по столам гремел такой, что, казалось, не козла зарубают, а пускают под корень старинный приусадебный парк: живая ремарка стук топора для никем ещё не написанных комических сцен, вроде «Вишневого сада», драмы угасания советского беспорядка вещей.

Вскоре сельскохозяйственное Министерство пришлось переводить обратно в город. Во что это обошлось, кто знает, но очевидный материальный урон при переводе понесли московские таксисты и михайловская милиция. Ежедневно, имея постоянную клиентуру, таксисты возили сотрудников от конечной станции метро «Калужская» до работы, с каждого пассажира отдельная плата. А у поворота с Калужского шоссе на Михайловское местная милиция с таксистов взимала оброк: останавливали и находили нарушение. Однажды при подъезде к пункту ГАИ шофер, с которым мы ехали, засуетился: за что остановят? Скорость не превышена, машина вымыта, номера в порядке. Не зная, что бы ещё усовершенствовать, водитель причесался, разглядывая самого себя в зеркальце над ветровым стеклом. Всё-таки остановили, но таксист, прежде чем ему было предъявлено обвинение, сознавая свою виновность ягненка перед волком, «отблагодарил» гаишника.

В ту пору под угрозой роспуска ИМЛИ, перед которым шляпу снимали во всем научном мире, Большой Иван воскликнул: «Мы ещё не выполнили всех заветов Алексея Максимовича Горького!»

И нас не тронули. Анисимов усадил сотрудников за «Историю Всемирной литературы», «мечта Максимыча», ради чего и был создан наш Институт. Кое-кто по-началу пробовал усомниться, готовы ли мы, стоит ли загонять всех под один переплет, изучена ли в отдельности каждая национальная литература. К тому же, у каждого старшего научного сотрудника со степенью была запланирована монография. Сгонят всех сообща, и полетят из плана индивидуальные труды. «Пишите пока не поздно! – прогремел Большой Иван, выдвигая идею труда коллективного. – А не хотите писать…» И добавил тоном таежного охотника, предлагающего ради пропитания либо охотиться на крупного зверя, либо «белку жрать».

А трудности возникли с первых слов. Скажем, мировая. Согласно «Коммунистическому манифесту», мировая литература возникает одновременно с мировой торговлей, по мере того как складывается капиталистическое производство и образуется международный товарообмен. А раньше существовала мировая литература или же только национальные литературы, разумеется, сообщавшиеся между собой? Хотя я, как обычно, оставался чрезмерно занят, выяснение границ понятия, казалось бы, само собой разумеющегося, привлекло мое внимание. Известное нам со студенческой скамьи через Пушкина требование Декарта определять значение слов вдруг сделалось служебной обязанностью. Спохватившись, мы взялись за претворение горьковской мечты и претворяли около трех десятилетий. Мировой замысел вырос до десяти томов. Институт разбили на группы по томам, каждый том – историческая эпоха. Самарин собирался назначить меня секретарем группы Возрождения. Со времен моего студенчества Роман относился ко мне с осторожностью. Он меня выручал, рекомендовал, после нашей с ним поездки в Англию подал меня на премию, и он же придерживал a distance, на расстоянии, подозревая во мне пособника чуждых сил. Каких? Когда попал я в проработку на газетных страницах заодно с Аникстом, Роман иронически спросил: «Ну, дорогой ученик, помогли вам ваши ляхи?» Эти «ляхи» меня знать не хотели. Их потомки не дают мне хода и сейчас.

«Дорогой ученик, что вы нагородили?!»

Замечание Романа.

Так или иначе оказался я среди авторитетов нашей науки и даже удостоился их критики. Проспект, написанный мной для тома третьего (Возрождение), читал сам В. М. Жирмунский. Не сделав на полях ни одного замечания, Виктор Максимович на первой странице написал: «Что это – шутка?» У меня в ту пору, при лошадях и прочих увлечениях, было со временем туго. Известно, труднее писать кратко, чем пространно, и вместо того, чтобы составлять проспект, я изложил все свои мысли о Ренессансе.

Шёл год за годом. Список членов редколлегии, составленный из ведущих учёных, превращался в мартиролог. Рамка окружила имя крупнейшего компаративиста, благодушно отнесшегося к моей (несколько) неуместной многословности, в рамке Большой Иван, влиятельный директор, защищавший меня от упрёков в (известной) недисциплинированности, не стало всезнающей Елистратовой, которая указывала мне на (некоторые) ошибки (после её замечаний уже никто ошибок у меня не обнаруживал), ушел из жизни универсально образованный Роман – все моложе меня, их теперь вспоминающего. А я выдвигаюсь, не рефераты составляю, главу за главой пишу. «Набросай к завтрашнему обсуждению раздел о шотландской поэзии», – домой звонит мне редактор очередного тома. Нет специалиста? Был, остались лишь одни переделки.

«Вам не видать таких сражений…».

«Бородино».

Вторым университетом стали для меня заседания Отдела зарубежной литературы: высказывались ученые энциклопедической образованности и каждый – специалист в своей области. Пришла на заседание Отдела наша зарубежная соотечественница Наталия Ильинична Чермак, которая обрела европейскую известность под именем Натали Саррот. Предтеча nouveau roman, «нового романа», явилась нам в апогее своего Западного признания, однако увидел я робкую старушку. Мое восприятие возрастное, но я услышал, точнее, почти не слышал, как немолодая женщина говорила негромко, словно стыдясь того, что она говорит.

Родом из предреволюционной интеллигентной русской семьи, Наталья Ильинична сразу поняла, куда попала,