Он видел холодно-мрачные стены Безымянной стрельни, верх ее приоткрытой двери и толпившихся перед Безымянной крестьян и иноков. Они стояли спиной к нему и размахивали топорами и ослопами, их движения были поспешны и суетливы. К Безымянной бежали по мосту крестьяне, побежал за ними и Василько.

Широкоплечий инок, подняв топор, отшатнулся, привалился к выступу стены и сполз по нему на мост. Остальные осажденные попятились от Безымянной. За их спинами показался высокий ратник в кольчуге, в русском шлеме и вотоле. Ратник неистово размахивал мечом, опуская его на головы осажденных. Один из них завалился боком на выступ стены и, перегнувшись через него, полетел во внутрь града.

Василько заметил за спиной высокого ратника других воев, одетых также в русские брони. Они ломились на прясло Василька из Безымянной стрельни. Все эти невесть откуда-то взявшиеся ратники в знакомом одеянии побивали его крестьян и монахов. Неужто они являются теми людьми, которых так лукаво и настойчиво набирал на татарскую службу Петрила?

«Я вам покажу, упыри московские!» – донесся до Василька голос высокого ратника. Мысль, что вороги засели на его прясле, заставила Василька ужаснуться. Прорвался-таки, окаянный, видимо, малой кровью, обольстив своим знакомым одеянием. Как скинуть его со стены? Как спасти свою честь? Ведь москвичи надеялись на него. «Лепше смерть принять, чем срам!» – решил Василько и, расталкивая крестьян, бросился на высокого ратника.

Под ноги Васильку, вскричав и взмахнув руками, завалился крестьянин. Василько почувствовал, что наткнулся на его тело. «Только бы не упасть. Тогда пропал!» – едва успел подумать он и против воли стал валиться. Падая, успел схватиться рукой за выступ стены.

Не знал, радоваться ему или кручиниться. Радоваться потому, что не растянулся по мосту всем телом, а лишь припал на колено и не выронил меч; кручиниться потому, что подставил недругу свою головушку и что оставил там, где впервые увидел высокого ратника, щит.

Время как будто остановилось для Василька. Исчезли крестьяне, стих шум приступа. В сгущающихся сумерках он отчетливо увидел сапоги с загнутыми носами высокого ратника и сделал попытку подняться. Ему показалось, что он поднимается невыносимо медленно и потому приближает свою погибель. Он даже вобрал голову в плечи и зажмурился. Тут же почувствовал удар по голове. В глазах потемнело, и в сознании замелькали кровавые полосы вперемешку с густой синевой.

Василько услышал, как упал на мост сбитый шлем, и почувствовал, что ветер треплет его волосы. Он пошатнулся и, превозмогая навалившуюся слабость, повинуясь не столько разуму, сколько выработанной привычке, поднял меч над головой. Тут же его рука, в которой он держал оружие, содрогнулась от повторного удара. Меч врага врезался в его меч.

Василько быстро поднялся и, сквозь застилавшую глаза розовую пелену, увидел перед собой соперника. Ратник шумно дышал и, замахиваясь мечом, исторгал из утробы короткий грудной звук. Он теснил еще не пришедшего в себя Василька, норовя то ударить его по голове, то метил ему в грудь острием меча.

Василько увертывался, пятился и защищался. Его раздражал неприятный посвист в ушах, болела голова, особенно лоб и затылок – ветер бросал волосы на лоб и слепил.

Недруг все наседал, его вытянутое мясистое лицо выражало после каждого неудачного удара мечом досаду и злобное нетерпение. Панцирь на нем поднимался вместе со взмахом руки, шлем дергался на большой стриженой голове.

Эти мелкие подробности Василько примечал, и они мешали ему сосредоточиться. Он никак не мог осадить напиравшего соперника. Все ему мешало: и теснота моста, и взыгравшийся ветер, и осознание, что за спиной полусидит порубленный крестьянин.

– Ты что же, кобелина, на своих! – попрекнул он.

– Я тебе покажу сейчас, стерва суздальская, своего, – рассвирепел соперник и занес меч.

Василько, защищаясь, поднял меч. К его изумлению, соперник отбросил уже было занесенное оружие и поймал его свободной, левой, рукой; он весь вытянулся, лицо его перекосились, из раскрытого рта вырвался пугающе гортанный и громкий звук. Вражеский меч опустился на оторопевшего Василька.

Удар пришелся по плечу. Василько услышал хруст рассекаемых и сминаемых колец своей кольчуги. Он уловил то мгновение, когда соперник опустил меч и раскрылся, и, гневаясь на себя за то, что так легко обманулся, с решимостью человека, оставившего всякую осторожность, полоснул мечом по горлу нечестивца.

Василько почувствовал боль в плече и схватился за рану. Затем заставил себя взглянуть вперед и едва не вскричал от радости. Соперник стоял, пошатываясь и запрокинув голову. Он хрипел, прижимая рукой вспоротое горло. С меча Василька сочилась кровь. Как было ее много на мосту; она лужами застыла подле скрюченных и неподвижных тел. «Вот, собака, тебе мой гостинец!» – прокричал Василько и в другой раз поразил переветника.

Трудная победа окрылила его. Он забыл о ране, о стекавшей по руке крови, о том, что без шелома и щита, и видел перед собой только теснившихся перед дверью в Безымянную стрельню ворогов.

«Потянем!» – призвал крестьян Василько и потряс высокоподнятым мечом.

«Потянем!» – дружно откликнулись крестьяне.

Василько не различал лица противников; все эти невесть откуда приставшие к татарам люди были сейчас для него одноликим гадким скопищем, пока еще окончательно не сломленным, но донельзя подавленным. Каждый удар его меча или страшил, или повергал недругов. Но более всего Василька окрыляла дружная поддержка соратников. За спиной слышался глас чернеца; Пургас, невесть как оказавшийся на среднем мосту Безымянной, через открытую дверь в упор расстреливал нечестивцев; рядом, плечом к плечу, бился рогатиной Дрон.

Жмущиеся друг к другу обезличенные вороги, звон собственного меча, глухие удары ослопа Федора, возбужденные голоса крестьян, вой, стоны, ор, разгоряченное лицо Пургаса, усталый голос Дрона: «Посигали нечестивцы в ров себе на погибель!», удивление, наступившее от навалившейся на прясло тишины и темноты, тяжесть во всем теле и неприятное ощущение, что под мышкой и по руке растекается что-то липкое, – вот чем запомнилась Васильку кровавая развязка первого приступа.

Татары же вконец присмирели, их последние нестройные толпы отходили по льду к озаренному Заречью.

Несмотря на то что много крестьян было постреляно, посечено, но на прясле не унывали. Уцелевшие радовались, что ворог сшиблен со стены и что не нашлась еще для них калена стрела и востра сабля, что впереди долгая ночь, обещавшая желанный отдых и сон, что со всех прясел града доносятся добрые вести: татары повсюду отражены с немалым уроном. Окрыляла зародившаяся надежда, что, убоявшись такого дружного и неистового усердия москвичей, татары поворотят от города прочь.

На прясло поднялись женки и чада с едой и питием, послышались взволнованные расспросы о ближних, радостные восклицания. Они миловали и угощали валившихся от истомы отцов, мужей, братьев и сыновей. Но иногда над мостом повисал чей-то горестный и безутешный плач. Еще потекли между крестьянами речи о том, как не щадя живота своего защищали они град, вспоминали подробности приступа, особо как скинули с моста переветников. Крестьяне хвалили Дрона, Пургаса, гордились Васильком. Каждый из них непременно старался вставить свое, только им замеченное и оцененное, показывающее его с лучшей стороны.