– Я подаю заявление на развод. Жить с тобой больше не могу и не буду. А почему – ты знаешь сам.

Она хотела сказать не так, хотела сказать по-другому, но с языка срывались первые слова, какие приходили на ум, деревянные, неживые, но она все-таки их сказала. А это – главное. Это – ее победа! Ради своей победы она ждала его, чтобы сказать, чтобы наконец-то выстоять и не уступить. Дело сделано. Не только Виктора, но и саму себя победила сейчас Любава.

Осторожно отодвинув в сторону табуретку, она пошла к порогу, пошла спокойно, словно тугая струна, которая была натянута в ней до звенящего предела, вдруг разом ослабла.

За спиной у нее равномерно и громко отстукивали время настенные часы, потом они с присвистом зашипели и блекло отбили семь вечера.

На крыльце Любава облегченно вздохнула и так же облегченно пошла со двора.

Виктор с матерью по-прежнему рядышком сидели за столом. Губы у Виктора кривились в недоброй усмешке, а мать, облегченно вздохнув, протянула руку и погладила его по плечу.

– Вот и ладно, Витя. Вот и ладно. Ничего.

– Что – ладно?

– Хорошо, говорю, что так, по-мирному.

– Да что – по-мирному?

– Ну, Любу отпустил. Не пожилось – чего уж…

– Не пожилось, не прижилось… Ужинать будем?

Обрадованная мать молодухой выскочила из-за стола, побежала на кухню. Загремела там кастрюлями и чашками, Виктор сидел на прежнем месте не шелохнувшись. Если бы мать смогла прочитать его мысли, она от страха и от предчувствия несчастья завыла бы в голос, но она хлопотала на кухне, радуясь, что все устроилось по-мирному, и не мешала Виктору думать. А он, стараясь не показать своего возбуждения, своей нервной лихорадки, обещал: «Ну уж нет, Любовь Васильевна, так просто ты от меня не ускачешь. Я вам создам уют…»

Иван знал, что это случится. Был готов. Не удивился, когда в темноте переулка, неожиданно отделившись от изгороди, ему преградил дорогу человек. Свет фонаря сюда не доставал, но и в темноте он сразу узнал, что дорогу ему преградил Виктор Бояринцев.

Они стояли теперь друг перед другом, и оба напряженно молчали.

Драки, если она случится, Иван не боялся. Ему было страшно за другое – неужели они сейчас на кулаках будут решать судьбу Любавы? Виделось ему в этом что-то постыдное для нее.

Молчание затягивалось и становилось зловещим.

Виктор хотел напугать Ивана. Больше он ничего не желал. Вечером, выходя из дома, захватил самодельный нож с выкидывающимся лезвием. Держал его сейчас в кармане, крепко обхватив потными пальцами наборную плексигласовую ручку. Вот выдернет, нажмет на кнопку, и блестящее тонкое лезвие выскочит перед самым носом Ивана, тот испуганно отшатнется… Нет, Виктор не собирался пускать свой нож в дело, ему нужно было иное: напугать Ивана, слышать от него трусливые слова, услышать, что он отказывается от Любавы. Больше ему ничего не надо. Он пойдет к ней и расскажет, что здесь произошло, и еще раз убедится, что у всех людей есть двойное дно, что ради самих себя они готовы на все.

Плоская ручка лежала в ладони, как влитая. Они с Иваном примерно одного роста, и лезвие сверкнет прямо у него перед глазами.

Но до этого момента надо было еще что-то сказать. Виктор напрягался и не мог найти подходящих слов, только выдохнул по привычке короткое и властное:

– Ну?!

Иван увидел, что одна рука Виктора спрятана в кармане, и, странное дело, не испытал ни страха, ни даже простого чувства опасности. Глупость, подумал он, разве можно что-нибудь решить таким способом?

– Да не прячь, доставай свой ножик, что ты его в кармане держишь. Только учти – ничего не изменится.

Виктор хрипло спросил:

– Не боишься?

– Нет. Это тебе надо бояться. За самого себя.

Голос у Ивана был усталый, и нотки страха не сквозило в нем. Он был уверен в своей правоте и стоял на ней прочно, надежно. У Виктора такой правоты, полной и безоговорочной, не было.

Его вела только злость, но и сейчас она давала сбой, прибуксовывала.

Виктор медленно разжал крепко сведенные пальцы, оставил нож в кармане и вытащил руку.

– Все равно я тебя где-нибудь достану. Вот увидишь – достану.

Резко повернулся и пошел прочь по темному переулку.

Один день цеплялся за другой, и они скользили в прозрачной синеве, под ярким, но уже слабо греющим солнцем. Жатва перевалила зенит и уже двигалась к своему концу и требовала работать быстрей, быстрей и еще быстрей.

Отложив в сторону отвертку, Виктор вытер руки, измазанные в машинном масле, еще раз со всех сторон оглядел зерносушилку и включил рубильник. Зерносушилка дробно, по-рабочему, задрожала, и скоро от нее пошел ощутимый жар.

Под навес заглянул Яков Тихонович, окинул взглядом гудящий механизм, довольно кивнул и вышел. На Виктора даже не взглянул. Он вообще не замечал его все три дня, как будто на току и не существовало нового электрика.

Яков Тихонович тяжело переживал свое поражение. Виктор, как он узнал, съездил к председателю и там ему все выложил: Завьялов не хочет брать на работу. Но ведь он, Виктор Бояринцев, уже понес наказание, и нельзя за один проступок отвечать всю жизнь. Виктор умел, при надобности, говорить долго и обстоятельно, правда, председатель, которого на части разрывали телефонные звонки, не дослушал.

– Вы извините, Бояринцев, видите, я в запарке. А работа будет. Электриком на ток пойдете? Согласны?

Виктор кивнул и, успокоенный, направился домой.

Яков Тихонович долго ругался с председателем по телефону, кричал, что такие, как Бояринцев, ему на дух не нужны. Председатель внимательно выслушал и приказал определить Виктора на ток электриком.

– Есть, Яков Тихонович, законы, и их надо выполнять. А людей мы должны воспитывать.

– Вот приезжай сам и воспитывай! – разозлился Яков Тихонович и бросил трубку. Пошумел, пошумел, но – деваться некуда – выполнил приказание.

Третий день Виктор аккуратно рано утром приходил на ток, чинил и приглядывал за электрохозяйством, а сегодня его разбудили ночью – сломалась сушилка. Ни слова не говоря, он оделся, и вот через час механизм работает, и высокий сухой голос мотора вливается в общий гул тока, не отдыхающего даже и сейчас, ночью.

Виктор вышел из-под навеса и закурил, оглядывая большую асфальтовую площадку, заваленную зерном и освещенную ярким светом больших фонарей. Шумели погрузчики, закидывая на черных спинах своих транспортеров зерно в кузова машин, суетились люди с широкими деревянными лопатами в руках, и их лица в свете фонарей казались неестественно белыми, словно неживыми, а все вместе – машины, погрузчики, горы хлеба и суетящиеся люди, – все это было похоже на развороченный, тревожный муравейник.